Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

ФРАГМЕНТЫ ПО ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЭЗИИ

Шлегель

Романтическая эстетика в творчестве Ф. Шлегеля

(ЧАСТЬ III).

Такое явление, как ирония зародилось в античном мире. Древние греки называли так словесное притворство, когда человек хочет казаться глупее, чем он есть на самом деле. Здесь сразу же вспоминается Сократ – любитель поиграть со своей жертвой. Он притворялся единомышленником своего оппонента и, поддакивая ему, развил его взгляды до абсурда. В эстетике классицизма иронию понимали как атрибут комического, один из приемов смеховой критики в сатире. Принадлежность иронии к низкому стилю была строго зафиксирована. В конце ХVШ – начале ХIХ вв. взгляды на иронию в корне пересмотрены романтизмом. В своей эстетике романтики возвели ее на уровень философской жизненной позиции. Они особенно подчеркнули то, что ирония способна порождать не только комический, но и трагический эффект. Высшей ценностью романтического сознания была свобода от несовершенства действительности. Этот принцип требовал «универсального иронизирования» – установки на то, чтобы художник подвергал сомнению не только реальные предметы и явления, но и свои собственные суждения о них.

По мнению Шлегеля понять неадекватность любого действия, факта человеческого духа нельзя без элемента шутки, юмора, розыгрыша. При этом целью иронии является вовсе не насмешка над кем-то. Точнее сказать, это не самоцель. Огромную духовную ценность имеет умение автора будто «выпрыгнуть» из себя, пошутить над самим собой, над собственным утверждением или ходом своих мыслей.

Сторонники теории романтической иронии рассуждали так: поскольку в истории, в общественной жизни все разви­вается, нет ничего вечного и абсолютного, постольку заслуживают иронического отношения к ceбe консерваторы, претендующие на абсолютность своих убеждений. Шлегель пишет: «Ирония есть ясное осознание вечной изменчивости, бесконечно полного хаоса»

Ирония Шлегелем понималась как способность «с высоты оглядывать все вещи, бесконечно возвышаясь над всем обусловленным, вклю­чая сюда и собственное свое искусство и добродетель и гениаль­ность». Ни один художник, с его точки зрения, не в со­стоянии вполне выразить в своих произведениях свой замысел, свой идеал. Романтическая ирония нашла свое воплощение в творчестве Тика, Гофмана, Гейне и ряда других писателей. Она проявляется не только в критике всего изжившего себя, но ис­пользуется романтиками в психологическом плане для осмеяния тех явлений, от влияния которых им необходимо освободиться. Универсальность (второй важнейший признак романтической поэзии) заключается в стремлении романтического искусства вобрать в себя всю полноту жизни во всех ее проявлениях, во всех сложных взаимосвязях и взаимопереходах и эстетических категорий – низкого и возвышенного, прекрасного и безобразного, трагического и комического – выразить и объективное содержание изображаемого, и душу самого автора. Обыденная действитльность должна воспроизводиться исключительно для того, что бы тотчас же стать предметом иронии.

ФРАГМЕНТЫ ПО ЛИТЕРАТУРЕ И ПОЭЗИИ

(Из литературных записных книжек)

32. Три господствующих жанра: трагедия у греков, сатира у римлян, роман у новых народов.

134. Для меня важно не какое-то отдельное произведение Гёте, а он сам во всей его целостности.

203. Гёте не современен, а прогрессивен.

232. Гёте — первый поэтический универсалист.

259. В романтической поэзии в сравнении с целым [...] отдельное всегда классично, а целое прогрессивно.

289. Совершенный роман должен быть более романтическим произведением искусства, чем «Вильгельм Мейстер», более современным и античным, более философским и этическим, более поэтическим, более политическим, либеральным, универсальным и общественным.

473. Романтические произведения, как и литература древних, не меняются с модой.

581. Произведения, родственные роману, — философские диалоги, описания путешествий, письма.

586. Все произведения должны стать романами, вся проза. — романтической.

828. В романе должно объективироваться все объективное; это заблуждение, что роман — субъективный жанр.

849. Творчество Шекспира составляет целый цикл в истории литературы, когда поэзия поистине становится романтической.

1090. Каждое поэтическое произведение — само по себе отдельный жанр.

1733. Критика должна судить о произведениях не на основании общего идеала, а отыскивать индивидуальный идеал каждого отдельного произведения.

2033. Любовь у Гёте везде одна и та же — Фауст и Маргарита, Эгмонт и Клерхен, Вильгельм и Миньона1. Даже в «Тассо». Абсолютное непонимание и все-таки невозможность расставания, эта любовь еще не любовь.

2065. Эпос субъективен и объективен. Драма объективна. Лирика субъективна.

 

 

П. Ф. Подковыркин ________________________________________________________ Поэтика романтизма в повести-сказке Э. Т. А. Гофмана «Золотой горшок»Практикум

 

 

— Романтические бредни, романтические бредни! — закричал конректор Паульман, взял шляпу и палку и сердито вышел вон. Э.Т.А.Гофман. Золотой горшок. Вигилия пятая. Введение Литература эпохи романтизма, ценившая прежде всего ненормативность, свободу творчества, фактически все же имела правила, хотя, конечно, они никогда не принимали форму нормативных поэтических трактатов наподобие «Поэтики» Буало. Анализ литературных произведений эпохи романизма, проделанный литературоведами за два столетия и много раз уже обобщенный, [1] показал, что писатели-романтики используют устойчивый набор романтических «правил», к которым относятся как особенности построения художественного мира (двоемирие, экзальтированный герой, странные происшествия, фантастические образы), так и особенности строения произведения, его поэтика (использование экзотических жанров, например, сказки; прямое вмешательство автора в мир героев; использование гротеска, фантастики, романтической иронии и т.д.). Не вдаваясь в теоретическое обсуждение поэтики немецкого романтизма, приступим к рассмотрению наиболее ярких особенностей повести-сказки Гофмана «Золотой горшок», выдающих ее принадлежность эпохе романтизма. Романтический мир в повести «Золотой горшок» Мир сказки Гофмана обладает ярко выраженными признаками романтического двоемирия, которое воплощается в произведении различными способами. Романтическое двоемирие реализуется в повести через прямое объяснение персонажами происхождения и устройства мира, в котором они живут. Есть мир здешний, земной, будничный и другой мир, какая-нибудь волшебная Атлантида, из которой и произошел когда-то человек (94-95, 132-133) [2] . Именно об этом говорится в рассказе Серпентины Ансельму о своём отце-архивариусе Линдгорсте, который, как оказалось, является доисторическим стихийным духом огня Саламандром, жившим в волшебной стране Атлантиде и сосланном на землю князем духов Фосфором за его любовь к дочери лилии змее. Эта фантастическая история воспринимается как произвольный вымысел, не имеющий серьёзного значения для понимания персонажей повести, но вот говорится о том, что князь духов Фосфор предрекает будущее: люди выродятся (а именно перестанут понимать язык природы) и только тоска будет смутно напоминать о существовании другого мира (древней родины человека), в это время возродится Саламандр и в развитии своем дойдет до человека, который, переродившись таким образом, станет вновь воспринимать природу — это уже новая антроподицея, учение о человеке. Ансельм относится к людям нового поколения, так как он способен видеть и слышать природные чудеса и верить в них — ведь он влюбился в прекрасную змейку, явившуюся ему в цветущем и поющем кусте бузины. Серпентина называет это «наивной поэтической душой» (134), которой обладают «те юноши, которых по причине чрезмерной простоты их нравов и совершенного отсутствия у них так называемого светского образования, толпа презирает и осмеивает» (134). Человек на грани двух миров: частично земное существо, частично духовное. В сущности, во всех произведениях Гофмана мир устроен именно так. Ср., например, интерпретацию музыки и творческого акта музыканта в новелле «Кавалер Глюк», музыка рождается в результате пребывания в царстве грез, в другом мире: «Я обретался в роскошной долине и слушал, о чём поют друг другу цветы. Только подсолнечник молчал и грустно клонился долу закрытым венчиком. Незримые узы влекли меня к нему. Он поднял головку — венчик раскрылся, а оттуда мне навстречу засияло око. И звуки, как лучи света, потянулись из моей головы к цветам, а те жадно впитывали их. Всё шире и шире раскрывались лепестки подсолнечника — потоки пламени полились из них, охватили меня, — око исчезло, а в чашечке цветка очутился я». (53) Двоемирие реализуется в системе персонажей, а именно в том, что персонажи четко различаются по принадлежности или склонности к силам добра и зла. В «Золотом горшке» эти две силы представлены, например, архивариусом Линдгорстом, его дочерью Серпентиной и старухой-ведьмой, которая, оказывается, есть дочь пера черного дракона и свекловицы (135) [3] . Исключением является главный герой, который оказывается под равновеликим влиянием той и другой силы, является подвластным этой переменчивой и вечной борьбе добра и зла. Душа Ансельма — «поле битвы» между этими силами, см., например, как легко меняется мировосприятие у Ансельма, посмотревшего в волшебное зеркальце Вероники: только вчера он был без ума влюблен в Серпентину и записывал таинственными знаками историю архивариуса у него в доме, а сегодня ему кажется, что он только и думал о Веронике, «что тот образ, который являлся ему вчера в голубой комнате, была опять-таки Вероника и что фантастическая сказка о браке Саламандра с зеленою змеею была им только написана, а никак не рассказана ему. Он сам подивился своим грезам и приписал их своему экзальтированному, вследствие любви к Веронике, душевному состоянию…» (С.138) Человеческое сознание живет грезами и каждая из таких грез всегда, казалось бы, находит объективные доказательства, но по сути все эти душевные состояния результат воздействия борющихся духов добра и зла. Предельная антиномичность мира и человека является характерной чертой романтического мироощущения. Двоемирие реализуется в образах зеркала, которые в большом количестве встречаются в повести: гладкое металлическое зеркало старухи-гадалки (111), хрустальное зеркало из лучей света от перстня на руке архивариуса Линдгорста (110), волшебное зеркало Вероники, заколдовавшее Ансельма (137-138). Используемая Гофманом цветовая гамма в изображении предметов художественного мира «Золотого горшка» выдает принадлежность повести эпохе романтизма. Это не просто тонкие оттенки цвета, а обязательно динамические, движущиеся цвета и целые цветовые гаммы, часто совершенно фантастические: «щучье-серый фрак» (82), блестящие зеленым золотом змейки (85), «искрящиеся изумруды посыпались на него и обвили его сверкающими золотыми нитями, порхая и играя вокруг него тысячами огоньков» (86), «кровь брызнула из жил, проникая в прозрачное тело змеи и окрашивая его в красный цвет» (94), «из драгоценного камня, как из горящего фокуса, выходили во все стороны лучи, которые, соединяясь, составляли блестящее хрустальное зеркало» (104). Такой же особенностью — динамичностью, неуловимой текучестью — обладают звуки в художественном мире произведения Гофмана (шорох листьев бузины постепенно превращается в звон хрустальных колокольчиков, который, в свою очередь, оказывается тихим дурманящим шёпотом, затем вновь колокольчиками, и вдруг всё обрывается грубым диссонансом, см. 85-86; шум воды под веслами лодки напоминает Ансельму шёпот 89). Богатство, золото, деньги, драгоценности представлены в художественном мире сказки Гофмана как мистический предмет, фантастическое волшебное средство, предмет отчасти из другого мира. Специес-талер каждый день — именно такая плата соблазнила Ансельма и помогла преодолеть страх, чтобы пойти к загадочному архивариусу, именно этот специес-талер превращает живых людей в скованных, будто залитых в стекло (см. эпизод разговора Ансельма с другими переписчиками манускриптов, которые тоже оказались в склянках). Драгоценный перстень у Линдгорста (104) способен очаровать человека. В мечтах о будущем Вероника представляет себе своего мужа надворного советника Ансельма и у него «золотые часы с репетицией», а ей он дарит новейшего фасона «миленькие, чудесные сережки» (108) Герои повести отличаются явной романтической спецификой. Профессия. Архивариус Линдгорст — хранитель древних таинственных манускриптов, содержащих, по-видимому, мистические смыслы, кроме того он ещё занимается таинственными химическими опытами и никого не пускает в эту лабораторию (см. 92). Ансельм — переписчик рукописей, владеющий в совершенстве каллиграфическим письмом. Ансельм, Вероника, капельмейстер Геербранд обладают музыкальным слухом, способны петь и даже сочинять музыку. В целом все принадлежат ученой среде, связаны с добычей, хранением и распространением знаний. Болезнь. Часто романтические герои страдают неизлечимой болезнью, что делает героя как бы частично умершим (или частично неродившимся!) и уже принадлежащим иному миру. В «Золотом горшке» никто из героев не отличается уродством, карликовостью и т.п. романтическими болезнями, зато присутствует мотив сумасшествия, например, Ансельма за его странное поведение окружающие часто принимают за сумасшедшего: «Да, — прибавил он [конректор Паульман], — бывают частые примеры, что некие фантазмы являются человеку и немало его беспокоят и мучат; но это есть телесная болезнь, и против неё весьма помогают пиявки, которые должно ставить, с позволения сказать, к заду, как доказано одним знаменитым уже умершим ученым» (91), обморок, случившийся с Ансельмом у дверей дома Линдгорста он сам сравнивает с сумасшествием (см. 98), заявление подвыпившего Ансельма «ведь и вы, господин конректор, не более как птица филин, завивающий тупеи» (140) немедленно вызвало подозрение, что Ансельм сошел с ума. Национальность. О национальности героев определенно не говорится, зато известно что многие герои вообще не люди, а волшебные существа порожденные от брака, например, пера черного дракона и свекловицы. Тем не менее редкая национальность героев как обязательный и привычный элемент романтической литературы всё же присутствует, хотя в виде слабого мотива: архивариус Линдгорст хранит манускрипты на арабском и коптском языках, а также много книг «таких, которые написаны какими-то странными знаками, не принадлежащими ни одному из известных языков» (92). Бытовые привычки героев: многие из них любят табак, пиво, кофе, то есть способы выведения себя из обычного состояния в экстатическое. Ансельм как раз курил трубку, набитую «пользительным табаком», когда произошла его чудесная встреча с кустом бузины (83); регистратор Геербанд «предложил студенту Ансельму выпивать каждый вечер в той кофейне на его, регистратора, счёт стакан пива и выкуривать трубку до тех пор, пока он так или иначе не познакомится с архивариусом…, что студент Ансельм и принял с благодарностью» (98); Геербанд рассказал о том, как однажды он наяву впал в сонное состояние, что было результатом воздействия кофе: «Со мною самим однажды случилось нечто подобное после обеда за кофе…» (90); Линдгорст имеет привычку нюхать табак (103); в доме конректора Паульмана из бутылки арака приготовили пунш и «как только спиртные пары поднялись в голову студента Ансельма, все странности и чудеса, пережитые им за последнее время, снова восстали перед ним» (139). Портрет героев. Для примера достаточно будет несколько разбросанных по всему тексту фрагментов портрета Линдгорста: он обладал пронзительным взглядом глаз, сверкавших из глубоких впадин худого морщинистого лица как будто из футляра» (105), он носит перчатки, под которыми скрывается волшебный перстень (104), он ходит в широком плаще, полы которого, раздуваемые ветром, напоминают крылья большой птицы (105), дома Линдгорст ходит «в камчатом шлафроке, сверкавшем, как фосфор» (139). Романтические черты в поэтике «золотого горшка» Стилистику повести отличает использование гротеска, что является не только индивидуальным своеобразием Гофмана, но и романтической литературы в целом. «Он остановился и рассматривал большой дверной молоток, прикрепленный к бронзовой фигуре. Но только он хотел взяться за этот молоток при последнем звучном ударе башенных часов на Крестовой церкви, как вдруг бронзовое лицо искривилось и осклабилось в отвратительную улыбку и страшно засверкало лучами металлических глаз. Ах! Это была яблочная торговка от Чёрных ворот…» (93), «шнур звонка спустился вниз и оказался белою прозрачною исполинскою змеею…» (94), «с этими словами он повернулся и вышел, и тут все поняли, что важный человечек был, собственно, серый попугай» (141). Фантастика позволяет создавать эффект романтического двоемирия: есть мир здешний, реальный, где обычные люди думают о порции кофе с ромом, двойном пиве, нарядны девушках и т.д., а есть мир фантастический, где «юноша Фосфор, облекся в блестящее вооружение, игравшее тысячью разноцветных лучей, и сразился с драконом, который своими черными крылами ударял о панцирь…» (96). Фантастика в повести Гофмана происходит из гротесковой образности: один из признаков предмета с помощью гротеска увеличивается до такой степени, что предмет как бы превращается в другой, уже фантастический. См. например эпизод с перемещением Ансельма в склянку. В основе образа скованного стеклом человека, видимо, лежит представление Гофмана о том, что люди иногда не осознают своей несвободы — Ансельм, попав в склянку, замечает вокруг себя таких же несчастных, однако они вполне довольны своим положением и думают, что свободны, что они даже ходят в трактиры и т.п., а Ансельм сошел с ума («воображает, что сидит в стеклянной банке, а стоит на Эльбском мосту и смотрит в воду», 146). Авторские отступления довольно часто появляются в сравнительно небольшой по объему текста повести (почти в каждой из 12 вигилий). Очевидно, художественный смысл этих эпизодов в том, чтобы прояснить авторскую позицию, а именно авторскую иронию. «Я имею право сомневаться, благосклонный читатель, чтобы тебе когда-нибудь случалось быть закупоренным в стеклянный сосуд…» (144). Эти явные авторские отступления задают инерцию восприятия всего остального текста, который оказывается весь как бы пронизан романтической иронией (см. об этом далее). Наконец авторские отступления выполняют ещё одну важную роль: в последней вигилии автор сообщил о том, что, во-первых, он не скажет читателю откуда ему стала известна вся эта тайная история, а во-вторых, что сам Саламандр Линдгорст предложил ему и помог завершить повествование о судьбе Ансельма, пересилившегося, как выяснилось, вместе с Серпентиной из обычной земной жизни в Атлантиду. Сам факт общения автора со стихийным духом Саламандром набрасывает тень безумия на все повествование, но последние слова повести отвечают на многие вопросы и сомнения читателя, раскрывают смысл ключевых аллегорий: «Блаженство Ансельма есть не что иное, как жизнь в поэзии, которой священная гармония всего сущего открывается как глубочайшая из тайн природы!» (160) Ирония. Иногда две реальности, две части романтического двоемирия пересекаются и порождают забавные ситуации. Так, например, подвыпивший Ансельм начинает говорить об известной только ему другой стороне реальности, а именно об истинном лице архивариуса и Серпентины, что выглядит как бред, так как окружающие не готовы сразу понять, что «господин архивариус Линдгорст есть, собственно, Саламандр, опустошивший сад князя духов Фосфора в сердцах за то, что от него улетела зеленая змея» (139). Однако один из участников этого разговора — регистратор Геербранд — вдруг проявил осведомленность о том, что происходит в параллельном реальному мире: «Этот архивариус в самом деле проклятый Саламандр; он выщелкивает пальцами огонь и прожигает на сюртуках дыры на манер огненной трубки» (140). Увлекшись разговором, собеседники вовсе перестали реагировать на изумление окружающих и продолжали говорить о понятных только им героях и событиях, например, о старухе — «ее папаша есть не что иное, как оборванное крыло, ее мамаша — скверная свекла» (140). Авторская ирония делает особенно заметным, что герои живут между двумя мирами. Вот, например, начало реплики Вероники, вдруг вступившей в разговор: «Это гнусная клевета, — воскликнула Вероника со сверкающими от гнева глазами <…>» (140). Читателю на мгновение кажется, что Вероника, которая не знает всей правды о том, кто такой архивариус или старуха, возмущена этими сумасшедшими характеристиками знакомых ей господина Линдгорста и старой Лизы, но оказывается, что Вероника тоже в курсе дела и возмущена совсем другим: «<…>Старая Лиза — мудрая женщина, и чёрный кот вовсе не злобная тварь, а образованный молодой человек самого тонкого обращения и её cousin germain» (140). Разговор собеседников принимает уж совсем смешные формы (Геербранд, например, задается вопросом «может ли Саламандр жрать, не спаливши себе бороды..?», 140), всякий серьёзный смысл его окончательно разрушается иронией. Однако ирония меняет наше понимание того, что было раньше: если все от Ансельма до Геербанда и Вероники знакомы с другой стороной реальности, то это значит, что в обычных разговорах случавшихся между ними прежде они утаивали друг от друга свое знание иной реальности или эти разговоры содержали в себе незаметные для читателя, но понятные героям намеки, двусмысленные словечки и т.п. Ирония как бы рассеивает целостное восприятие вещи (человека, события), поселяет смутное ощущение недосказанности и «недопонятости» окружающего мира. Заключение Перечисленные особенности повести Гофмана «Золотой горшок» однозначно указывают на принадлежность произведения эпохе романтизма. Остались нерассмотренными и даже незатронутыми многие важные вопросы романтической природы этой сказки Гофмана. Например, необычная жанровая форма «сказка из новых времен» повлияла на то, что фантастика у Гофмана не склонна к формам неявной фантастики, а как раз наоборот оказывается явной, подчеркнутой, пышно и безудержно развитой — это накладывает заметный отпечаток на мироустройство романтической сказки Гофмана. Однако проблема фантастики в литературе романтизма — тема отдельного занятия. [1] См., например: Ванслов В.В. Эстетика романтизма. – М., 1966; Европейский романтизм. – М., 1973; Тертерян И.А. Романтизм // История всемирной литературы. – Т.6. – М.: Наука, 1989. – С.15-27; мн. др. [2] Здесь и далее повесть «Золотой горшок» цитируется с указанием в скобках номеров страниц по изданию: Гофман Э.Т.А. Избранные произведения в 3-х томах. Т.1. – М.: Худож. лит., 1962. [3] Интересно, что у Гофмана часто встречаются персонажи, являющиеся оживленными растениями: крошка Цахес — альраун, старуха из «Золотого горшка» — дочь свеклы, живой куст бузины, дочь лилии). Возникает ощущение, что все окружающие человека предметы живы, они тоже чьи-то дети, родственники (как, например, цветы в горшках в доме Линдгорста — это его родственницы)   36 ЛИТЕРАТУРА НАЧАЛА XIX в. НОВАЛИС. ТИК. ЖАН-ПОЛЬ РИХТЕР. ГЕЛЬДЕРЛИН. ПОЗДНИЙ ШИЛЛЕР. КЛЕЙСТ. ГЕЙДЕЛЬБЕРГСКИЕ РОМАНТИКИ В Германии, как и в других европейских странах, Великая французская революция вызвала брожение в умах, поставила множество вопросов перед каждым мыслящим немцем. Но политический опыт французских революционеров осмыслялся немецкими идеологами прежде всего в категориях философских и эстетических. Формулы и понятия, которыми оперировали деятели Конвента и предшествовавшие им просветители («свобода», «равенство», «царство разума»), как бы изымались из политического контекста и переводились в план общетеоретический. По логике многих немецких мыслителей, подобная трактовка проблем эпохи представлялась более значимой, чем собственно политическая. Им казалось, что они добиваются осмысления кардинальных общечеловеческих принципов, в то время как собственно политические конфликты обнаружили свою неустойчивость, преходящесть в стремительной смене событий во Франции. Эта тенденция проявилась и в немецкой идеалистической философии конца XVIII — начала XIX в., и в эстетике и творчестве великих веймарцев — Гёте и Шиллера, и в деятельности романтиков. Замена идеи политического переворота программой эстетического воспитания у Шиллера, просветительский пафос первой части «Фауста» (завершенной уже после революции во Франции), известное высказывание Ф. Шлегеля, в котором «Наукоучение» Фихте, «Вильгельм Мейстер» Гёте и Французская революция на равных правах обозначены как «величайшие тенденции нашего времени», — все это звенья одной цепи. При этом Ф. Шлегель обосновывал данное сопоставление аргументами, которые были равно действительны не только для романтиков, но и для их веймарских современников: «Кто противится этому сопоставлению, кто не считает важной революцию, не протекающую громогласно и в материальных формах, тот не поднялся еще до широкого кругозора всеобщей истории человечества». Одним из важнейших духовных движений этой эпохи стал романтизм. В Германии он начал складываться в последние годы XVIII в. Основные принципы романтической теории были сформулированы Фридрихом Шлегелем (1772—1829) и в его «Фрагментах», опубликованных в альманахе «Лицей изящных искусств» (1797) и в журнале «Атеней» (1798); в 1797 г. вышла в свет книга Вильгельма Генриха Вакенродера «Сердечные излияния монаха, любителя искусств». В журнале «Атеней» были напечатаны в 1798 г. и «Фрагменты» Новалиса. В те же годы началась деятельность А. В. Шлегеля (1767—1845) и Л. Тика. Эта группа писателей получила в истории литературы название иенской школы. Важную роль в формировании романтической эстетики сыграла философия Фихте и Шеллинга. Теоретики и писатели иенской школы не только заложили основы нового художественного направления в немецкой литературе. Они сформулировали принципы, получившие широкий резонанс и во многих европейских литературах. Романтизм с первых же шагов заявил о себе как враг всего застывшего и догматического. Романтики стремились преодолеть конечное во имя бесконечного. Таким проявлением конечного, замкнутого в себе представлялся им просветительский рационализм. Братья Шлегели отвергали нормативную эстетику — для них характерна широта восприятия эстетических ценностей прошлого, художественных открытий других народов; Ф. Шлегель обозначил романтическую поэзию как универсальную. Принципиальный интерес имела переводческая практика А. В. Шлегеля. Его переводы (частью совместно с Тиком) Шекспира, Сервантеса, Кальдерона составили эпоху в истории немецкой культуры. Ф. Шлегель изучал санскрит, и его книга «О языке и мудрости индусов» (1808) приобщала немецких читателей к сокровищам одной из восточных культур. Именно в первые десятилетия XIX в. складывается востоковедение как наука, множится число переводов с арабского, персидского и других языков, восточные мотивы органически входят в поэтическое творчество и позднего Гёте, и молодого Гейне. Наконец, концепция «мировой литературы» у Гёте, несомненно, складывалась в атмосфере этого романтического универсализма, широкого обращения романтиков к культурному богатству различных народов Запада и Востока. Само понятие «универсальность» Ф. Шлегель, однако, употреблял и в другом, более глубоком смысле: как способность романтического поэта постигать мир в его целостности и многогранности, видеть одно и то же явление под 37 разными углами зрения. Здесь воплотилось еще и коренное положение всей романтической эстетики, согласно которому поэт, творец наделялся самыми неограниченными полномочиями и возможностями («Истинный поэт всеведущ: он действительно вселенная в малом преломлении», — говорил Новалис). В этом смысле романтический универсализм был специфичен: он выражал прежде всего субъективное, личностное отношение к окружающему миру. С этим комплексом идей связано учение Ф. Шлегеля о романтической иронии. Романтикам принадлежит заслуга в утверждении исторического подхода к литературе. Идеи романтического историзма были намечены уже — во многом как продолжение идей Гердера — в ранней работе А. В. Шлегеля «Письма о поэзии, просодии и языке» (1795) и более полно развернуты в его венском курсе «Лекций о драматическом искусстве и литературе» (1808). Значителен был вклад братьев Шлегелей в разработку теории жанров: А. В. Шлегель большое внимание уделял драматургии. Его «Лекции о драматическом искусстве и литературе» раскрывают на обширном материале характерную для романтизма антитезу между античным и современным искусством в разных жанрах. Ф. Шлегель ведущим жанром современной эпохи объявил роман. Роман, по его мысли, в наибольшей степени отвечал требованию универсальности, ибо способен был охватить самые разные грани действительности. В соответствии с общей установкой романтизма, выдвигавшего на передний план личность художника-творца и возводившего волю и фантазию его в единственный закон искусства, Ф. Шлегель определил роман как «энциклопедию всей духовной жизни гениального индивидуума». Образец романа как жанра Ф. Шлегель видел в романе Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера», которому он посвятил обстоятельный критический обзор, а также ряд фрагментов. Перу Ф. Шлегеля принадлежал также роман «Люцинда» (1799), появление которого было воспринято многими современниками как литературный скандал. Их шокировало и вызывающее по тем временам утверждение женской эмансипации, и пренебрежение нормами так называемого «добропорядочного» общества, и, наконец, само изображение плотской любви как всепоглощающей страсти. Важным вкладом в развитие романтической эстетики была книга Вильгельма Генриха Вакенродера (1773—1798) «Сердечные излияния монаха, любителя искусств», посвященная, главным образом, живописи и музыке. Он отвергает современное немецкое искусство за то, что оно утратило величие Рафаэля и задушевность Дюрера, и сокрушается, что «человек перестал заслуживать внимание» художника: «...о нем больше не думают в искусстве, и ему предпочитают пустую игру красок и разного рода утонченность в их освещении». Выступая, как и другие романтики, против рассудочной нормативной эстетики Просвещения и веймарского классицизма, Вакенродер одним из первых провозгласил принцип «универсальности», целостного восприятия произведения искусства. Мир для него раскрывается через природу и искусство, именно в искусстве видится ему преодоление противоречия между частным и всеобщим, конечным и бесконечным. Очерки и наброски рано умершего Вакенродера, опубликованные Тиком в книге «Фантазии об искусстве для друзей искусства» (1799), наметили многие линии развития немецкой литературы: романтический универсализм, антирационалистические аспекты эстетики и критики, национальную тему (образ Дюрера). Идея «терпимости», уравнивание по значению Венеры Медицейской и многоруких идолов Индии подготавливали концепцию мировой литературы. Наконец, новелла Вакенродера «Достопримечательная музыкальная жизнь композитора Иосифа Берглингера» открыла галерею образов, программных не только для немецкого, но и для европейского романтизма, — образов художников, противостоящих окружающей социальной среде, которая ощущалась как враждебная подлинному искусству. С Вакенродера начинается и переоценка места и значения музыки в ряду других искусств. Для Гёте (а в известной мере и для всего Просвещения) был характерен интерес к изобразительному искусству. Теоретики классицизма эталон искусства видели в античной скульптуре. Романтики же в рамках изобразительного искусства больше подчеркивают принцип живописности, а самым романтическим из искусств провозглашают музыку. Следует заметить, что в немецком искусстве первой половины XIX в. именно музыке суждено было завоевать мировую славу. Самым выдающимся писателем иенской школы был Фридрих фон Гарденберг, принявший литературное имя Новалиса (1772—1801). Его короткий творческий путь отмечен напряженными поисками. В сфере философии для Новалиса характерно движение от субъективного идеализма Фихте к пантеизму, мистически окрашенному, отдельными гранями соприкасающемуся с философией и Якоба Беме и Шеллинга, но также и Спинозы и Хемстерхейса. Для Новалиса природа — не просто предмет философского 38 созерцания, а объект практической деятельности: он серьезно изучал геологию и горное дело, выполнял ответственную работу по горно-промышленному ведомству. Поэтому философская категория природы Шеллинга осмыслялась им в свете естественнонаучного опыта. Философ-идеалист, горный инженер и поэт иногда спорили в нем друг с другом, но чаще сливались в единое целое, создавая неповторимый облик мыслителя и художника. Известен фрагмент Новалиса, в котором в духе Шеллинга утверждается превосходство иррационального познания над рациональным, точнее: воображения над научным эмпирическим знанием: «Поэт постигает природу лучше, нежели разум ученого». Этот парадокс, однако, не исчерпывает сути дела — практически Новалис-поэт постоянно обращался к Новалису-ученому, хотя не исключено и обратное: поэтическое восприятие природы стимулировало и его ученые штудии. Социально-политические взгляды поэта определялись разочарованием во Французской революции, в ее методах, в ее итогах. Они отразились в статье «Христианство или Европа», созданной в 1799 г. Статья вызвала резкий протест со стороны соратников Новалиса по иенской школе, и они не стали ее печатать; она была опубликована только спустя четверть века после его смерти, в 1826 г. Новалис не отрицает поступательного хода истории, но его пугает победа рационализма. Новалиса, по существу, интересуют не столько социальные, сколько этические проблемы. Он озабочен не тем, как восстановить средневековую империю, а тем, как заполнить вакуум, образовавшийся, по его мнению, в душах людей после того, как был разрушен авторитет религии, а новое общество не смогло предложить никаких устойчивых этических ценностей. С комплексом религиозных идей связаны «Гимны к ночи» (1799) и «Духовные песни» (1799) — крайнее выражение кризисных настроений в творчестве Новалиса. Эти произведения резко контрастировали с главным направлением его эстетических исканий — стремлением осмыслить мир в его универсальности. В историю немецкой и мировой литературы Новалис вошел прежде всего как автор незаконченного романа «Генрих фон Офтердинген» (опубл. 1802). Хотя действие датируется XIII в., Новалис пишет не исторический роман, и потому безосновательны попытки оценивать книгу с точки зрения достоверности изображаемых в ней людей, событий и эпохи и говорить об идеализации или каком-то искажении в картине средневековой жизни. Время действия условно, и это позволяет говорить о романе-мифе, насыщенном к тому же многозначной символикой. Символика возникает уже на первой странице: Генриху снится удивительный цветок, из голубых лепестков которого, словно из кружевного воротника, выступает нежное девичье лицо. Голубой цветок — символ поэтической мечты, романтического томления, тоски по идеалу, романтической любви, при которой любящие изначально предназначены друг для друга. В сохранившемся варианте роман состоит из двух частей: «Ожидание» и «Свершение». Ярче, конкретнее, многозначнее разработана первая часть — странствие героя, его опыт общения с людьми из разных сфер жизни. Купцы, рудокоп, восточная пленница и, наконец, поэт Клингсор и его дочь Матильда приобщают Генриха к настоящему и прошлому, к природе и поэзии. За каждым образом стоит целый мир. В частности, в эпизоде с восточной пленницей впервые представлена идея синтеза культур Востока и Запада, которая станет важнейшей для всего немецкого романтизма и найдет также ярчайший отклик у Гёте в его «Западно-восточном диване». Для героя Новалиса истинным является интуитивный, свойственный именно поэту характер познания. «Я вижу два пути, ведущие к пониманию истории человека. Один путь, трудный и необозримо-далекий, с бесчисленными изгибами — путь опыта; другой, совершаемый как бы одним прыжком, — путь внутреннего созерцания». Опыт для него — лишь первичный толчок для интуитивного проникновения в тайну явления. Роман Новалиса воплощает в себе всю оптимистическую философию раннего немецкого романтизма, его веру в торжество идеала. Из опубликованного Л. Тиком пересказа предполагаемого содержания следующих частей романа явствует, что писатель размышлял над философскими категориями времени и пространства, искал пути образного воплощения идеи слияния прошлого, настоящего и будущего. Поиски некоей сокровенной тайны, которая должна быть постигнута человеком, раскрывает поэтическая притча «Ученики в Саисе» (опубл. 1802). Мифологизм Новалиса остался незавершенной заявкой поэта-романтика на решение многих трудных философских и этических проблем. В истории европейской культуры наследие писателя чаще всего воспринималось односторонне: и теми, кто опирался на него, как Метерлинк, и теми, кто в споре его отвергал, как Гейне. Недооценивались прежде всего активность художественного сознания Новалиса, настойчивость его поисков, страстная приверженность 39 идеалу совершенного, гармоничного человека, воплощаемого в образе художника, поэта, которому он передавал свои тревоги и надежды. В своем стремлении охватить в искусстве всю широту мира, его прошлое и настоящее, зримое и духовное, немецкий романтизм искал разнообразия жанровых форм. В этом отношении весьма примечательна творческая индивидуальность Людвига Тика (1773—1853). Он писал стихи, романы, драмы рока и дерзкие иронические комедии, явился одним из создателей жанра новеллы-сказки. Тику принадлежат переводы драм предшественников Шекспира, «Дон Кихота» Сервантеса; вместе с А. В. Шлегелем он создал классические переводы Шекспира. Тик много сделал и как собиратель и издатель наследия многих близких ему по времени и духу немецких писателей: Ленца, Новалиса, Клейста. Он первым привлек внимание к немецким народным книгам, о которых Ф. Энгельс писал, что они обладают «необычайной поэтической прелестью»; Энгельс отмечал при этом, что «главный аргумент Тика заключался именно в этой поэтической прелести» (Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. М., 1956. С. 352). (Тику принадлежат драматические переложения народных книг «Геновева» и «Император Октавиан».) Первый роман Тика «История господина Вильяма Ловелля» (1795—1796) во многом находился еще в русле просветительских традиций. В нем представлен тип индивидуалиста, которого не останавливают никакие этические нормы. Тик опирался на традицию «Бури и натиска», но его бурный герой искал только наслаждения; при всей своей антибуржуазной направленности книга была лишена социальной остроты штюрмеровских произведений. Как романтический писатель Тик заявил о себе в 1797—1798 гг., продемонстрировав свое новаторство сразу в нескольких жанрах. Роман «Странствования Франца Штернбальда» (1798), действие которого отнесено к XVI в., сюжетно примыкает к очеркам Вакенродера «В память нашего достославного пращура Альбрехта Дюрера», а по жанру это воспитательный роман, как и «Годы учения Вильгельма Мейстера» Гёте. Герой романа Тика — живописец Штернбальд, ищущий своего самоопределения. Автор не стремился передать сложные исторические коллизии той бурной эпохи. В центре — проблема взаимоотношений искусства с обществом, но и она дается не в историческом плане, а в проекции на формирующийся буржуазный век с его острыми противоречиями. Иллюстрация: Л. Тик Рисунок Ф. и И. Рипенхаузенов. 1805. Копенгаген. Замок Фридрихсборг. Королевское собрание гравюр Роман Тика, изобилующий множеством побочных эпизодов, стихотворных вставок, лирических монологов, открывал новую страницу в истории немецкой прозы. После строгого, точного языка гётевского «Вильгельма Мейстера» Тик, как и Новалис в «Генрихе фон Офтердингене», создал необычный сплав эпического повествования и лирики. Отдельные куски романа воспринимаются как стихотворения в прозе, автор искусно вплетает в повествовательную ткань музыкальные мотивы, создает пейзажи, которые должны намекать на таинственный смысл явлений природы («...Все дышит, все прислушивается, все полно жуткого ожидания», — комментировал впоследствии Гейне пейзаж Тика). Не будучи сам теоретиком романтизма, Тик живо подхватывал эстетические идеи, складывавшиеся в иенском кругу, и если даже иногда их упрощал, то придавал им зато наглядный и «популярный» характер. Так было с концепцией романтической иронии, которая художественно воплощена в таких комедиях-сказках Тика, как «Кот в сапогах» (1797), «Мир наизнанку» (1799), «Принц Цербино, или Путешествие в поисках хорошего вкуса» (1799). Здесь наиболее наглядно подвергается иронии сама драматургическая структура комедии: дерзко демонстрируется 40 своеволие драматурга и режиссера, обнажается условность сценического действия (раньше времени поднимается занавес, публика слышит разговор между драматургом и машинистом сцены и т. д.). Но дерзкая игра драматургической формой не является самоцелью. Она позволяет Тику создать веселую и злую сатиру на феодальных правителей и самодержавный закон и на самих зрителей — мещански ограниченных, оценивающих пьесу с позиций плоской филистерской морали. Вместе с тем ирония распространяется и на само романтическое искусство, демонстрируя (в комедии «Мир наизнанку») «крушение оптимистических упований на торжество поэзии над прозой реальной жизни » (А. Карельский). Созданием жанра новеллы-сказки немецкий романтизм обязан прежде всего Тику. И хотя в известной мере Тик опирается на фольклорную традицию, структура новелл, образы героев и мотивировки их поступков кардинально отличают литературную новеллу-сказку от народной сказки. Чаще всего автор рисует трагические судьбы. Легко угадываются социальные причины этого трагизма: погоня за материальным интересом, соблазны богатства и городской суеты, вторжение в отношения между людьми золота — «желтоглазого металла». Но даже там, где эта жажда золота предельно обнажена, как в новелле «Руненберг» (1802), социальные мотивы осложняются иррациональными моментами, человек предстает игрушкой непонятных, таинственных сил. Сложные отношения связывают героя новеллы с окружающей природой, которая живет особой загадочной жизнью. В новелле-сказке «Белокурый Экберт» (1797) впервые появилось понятие «лесное уединение», выступающее как романтический идеал отрешенности от невзгод меркантильного мира. Подробно исследуя душевное состояние своих необычных героев, автор стремится раскрыть загадку их не всегда логичных поступков, находя в них чаще всего смутное, неясное, труднообъяснимое. Тик, а вслед за ним и другие романтики насыщают свою прозу такими значащими словами, как «томление», «невыразимый», «несказанный». Наиболее интенсивный период художественного творчества Тика падает на годы, связанные с деятельностью иенской школы. В последующее время писатель посвящает себя главным образом переводческой и редакционно-издательской деятельности. Когда Тик возвращается в 20-е годы к повествовательной прозе, в ней проступает уже другая манера. Создатель эмоционально-поэтического стиля в жанре новеллы-сказки, он теперь испытывает влияние ясной и точной по языку прозы Гёте, и в его творчестве обнаруживаются черты реалистического подхода к действительности. Новым для Тика является исторический жанр. Посвятивший многие годы переводам Шекспира и изучению его эпохи, он создает историческую повесть «Жизнь поэта» (1826—1830), в которой набрасывает живые образы Марло, Грина, Шекспира и их современников. Большой исторический роман «Виттория Аккоромбона» (1840) воспроизводит картины жизни из эпохи итальянского Возрождения. В целом поздняя проза Тика уже выходит за рамки романтизма. Однако вклад писателя в немецкую литературу, несомненно, связан с ранним периодом его творчества, когда он проявил себя как подлинный новатор в создании и освоении романтических жанров. Повествовательное (или, точнее, стилистическое) мастерство раннего Тика оказало большое влияние на развитие романтической прозы, в частности на Арнима, Гофмана, в известной мере и на Гейне, который в «Романтической школе» высоко оценил и многие другие грани таланта Тика: его ироническую фантазию, его приверженность традициям старинных народных сказаний. Особыми путями, вне рамок иенской школы, развивался романтизм в творчестве Жан-Поля Рихтера и Гельдерлина. Жан-Поль Рихтер (1763—1825) в новом столетии продолжал свою литературную деятельность, начало которой положили его книги 80-х годов XVIII в. На рубеже веков он был уже популярным писателем. Живя в Веймаре, он занимал совершенно обособленную позицию, не примыкая ни к великим веймарцам Гёте и Шиллеру, ни к новой школе романтиков, которая бурно заявляла о себе в соседней Иене. Гёте и Шиллер относились к Жан-Полю сдержанно-настороженно. Но именно в Веймаре к Жан-Полю пришла громкая слава, и в тогдашней столице муз он нашел преданных почитателей и восхищенных читательниц. Жанр своих романов Жан-Поль обозначал как идиллии, хотя одновременно они являются и пародиями на идиллию. Рисуя судьбу маленького человека, сочувствуя его невзгодам и восхищаясь его умением довольствоваться малым, Жан-Поль, «адвокат бедных», как его называли, тут же иронически снимает эту идиллию жалкого существования, обнажая перед читателем эфемерность счастья улитки, заползшей «в самую уютную извилину своей раковины». Опираясь на традицию европейского сентиментального романа, Жан-Поль в своих ранних произведениях творчески переосмысливал художественный опыт Стерна. Но стернианский 41 юмор относительности обретал у него такую сложную структуру, что читатель нередко терялся, пробираясь через лабиринты сюжета. Вместе с тем Жан-Поль не принимал и романтического субъективизма, а в 1800 г. опубликовал «Ключ к Фихте», юмористический памфлет, в котором иронически обыгрывал понятие «я», конструируя абсурдные ситуации, при которых под сомнением оказалось существование самого философа, — прием, которым позднее воспользовался Гейне в своем очерке «К истории религии и философии в Германии». Наиболее значительные романы, написанные Жан-Полем в XIX в., — «Титан» (1800 — т. 1, 1801 — т. 2, 1802 — т. 3, 1803 — т. 4), «Озорные годы» (1805), «Комета, или Николаус Маргграф» (1820—1822). Роман «Титан» близок к жанру «воспитательного романа», и почти все исследователи сопоставляют его с «Вильгельмом Мейстером» Гёте. Но отличие здесь существеннее общности. Гёте рассказывает историю последовательного утверждения героя в жизни, причем ведет свой рассказ в повествовательной манере, отдаленно ориентированной на эпическую традицию, изменяя ей лишь в финале романа. Жан-Поль рисует своих героев в резком контрасте, заостряет их характеристики, делает их исключительными в своем призвании, влечении или страсти. Жан-Поль, как правило, давал к своим романам приложения. К первым томам «Титана» приложен кроме «Ключа к Фихте» также «Путевой журнал воздухоплавателя Джаноццо». Автор не только углубляет сатирические оценки, содержавшиеся уже в самом романе (произвола феодальных правителей, распущенности, царящей при дворах, угодничества придворных и т. п.), но и дает обобщающую оценку немецкой действительности — некоторые записи в «Журнале» по своей тональности ближе к Свифту, чем к Стерну. «Приложение» опровергает иллюзии, которые могли возникнуть при чтении самого романа. Здесь становится особенно ощутимой трансформация жанра воспитательного романа, отражающая процесс пересмотра просветительских иллюзий без замены их иллюзиями романтическими — в этом своеобразие позиции Жан-Поля. Стремление уйти от грязи реального мира как бы материализовано: человек не в мечте, не в мистическом порыве, а реально — на воздушном шаре — поднимается над землей, восхищается природой, пространством и с презрением думает о тех, кто. превращает жизнь в горькое и безрадостное существование. В романах Жан-Поля нередко проступают признаки просветительской притчи. Роман «Озорные годы» также можно рассматривать как вариант «воспитательного романа» — с той особенностью, что воспитание героя сводится на нет полной невозможностью для него приспособиться к обстоятельствам и принять правила игры, которые диктует реальная действительность. От притчи идут и самый замысел испытания героя по тщательно разработанной программе, сформулированной в завещании, и симметричная расстановка двух героев-братьев, каждый из которых представляет разные грани мировосприятия. Над последним своим романом «Комета» Жан-Поль работал долго (1811—1822), внося по ходу дела коррективы в замысел и структуру произведения. Так, автор намечал первоначально включить в роман свою автобиографию под названием «Правда моей жизни, поэзия жизни аптекаря», но потом, в 1818 г., выделил ее в отдельную книгу «Правда из жизни Жан-Поля» (Гёте, автор «Поэзии и правды», был шокирован этой иронической аллюзией). Сюжет романа построен на бурлескной ситуации: аптекарь Николаус Маргграф претендует — опираясь на туманные догадки о своем происхождении — на княжеский титул. Аптекарь предстает как «комический Титан» или «Антититан», и это снижение образа, парадоксальное сочетание ничтожества с неуемными претензиями, дает автору возможность смело и недвусмысленно выразить свое отношение к современному правопорядку. В романах Жан-Поля мало действия; события, происходящие с героями, тонут в потоке рассуждений автора и действующих лиц. Длинноты часто затрудняют восприятие, и этим объясняется очень избирательная популярность Жан-Поля у читателя. Ф. Шлегель, который в целом отдавал должное таланту писателя, в то же время упрекнул его, что он «не может хорошо рассказать ни одной истории». В стиле Жан-Поля причудливо сочетаются черты барокко, сентиментализма и романтизма. «Смешение разных типов повествования и разных тональностей стиля, сплав лирики, сатиры, патетики, буффонады, издевки и дифирамба — таково искусство Жан-Поля» (М. Л. Тронская). «Приготовительная школа эстетики» (1804) Жан-Поля — произведение не менее оригинальное по своей структуре и жанру, чем его романы. Оно мало напоминает популярные в те годы эстетические труды. Содержание его и у́же названия, ибо автор не занимается традиционными категориями эстетики, уделяя главное внимание поэтике повествовательной прозы, и вместе с тем шире, ибо в поле зрения автора входит вся современная литература. Эстетика Жан-Поля — очень личная; он разрабатывает полнее всего именно те категории, 42 которые близки ему как художнику, прежде всего юмор. Автор рассматривает юмор во всевозможных аспектах; более того, юмор пронизывает изложение всех других эстетических проблем. Хотя «Школа» Жан-Поля тщательно разбита на отделы и параграфы («программы», как он их обозначает), системность ее условна, и не случайно по структуре и стилю ее сравнивают не с теми или иными систематическими курсами эстетики, а с романами самого Жан-Поля, с их барочно-сентиментально-романтической поэтикой. Поэтому невозможно ответить на вопрос, какое из современных автору литературных направлений теоретически осмысляет эта «Школа». Страстный почитатель Гердера, сторонник Ф. Г. Якоби, противник Канта и Фихте, Жан-Поль обосновывает свое особое место в литературных спорах начала XIX в., хотя многие грани его творчества, и прежде всего пафос отказа от всякой нормативности, и ставят его если не в один ряд, то где-то поблизости от романтиков. Эстетику Жан-Поля нельзя оценивать однозначно как романтическую, но несомненно, что «Приготовительная школа эстетики» — произведение романтической эпохи. Громкая популярность у современников сменилась почти полным забвением писателя на протяжении целого столетия после его смерти. Но в XX в. начинает возрастать интерес и к его причудливой прозе, и к его своеобычной эстетике. Творческий путь Фридриха Гельдерлина (1770—1843) охватывает относительно недолгий отрезок времени — с 1792 до 1804 г., когда духовное развитие поэта было преждевременно прервано психическим расстройством. По времени творчество Гельдерлина совпало с годами активной деятельности Гёте и Шиллера и начальным этапом романтизма, и самого поэта часто рассматривают в русле явлений «между классицизмом и романтизмом». Великие веймарцы, однако, не приняли его в свой круг. Шиллер, правда, содействовал публикации стихотворений Гельдерлина и романа «Гиперион», но Гёте ограничился советами, свидетельствовавшими о полном непонимании творческих устремлений молодого поэта. Оба они были склонны видеть в Гельдерлине последователя штюрмерства и со своих новых позиций осуждали его субъективизм. Между тем субъективизм Гельдерлина нес в себе иное качество. Это было не возвращение к «Буре и натиску», а утверждение нового, романтического мироощущения. Культ античности, характерный для Гельдерлина, давал повод для соотнесения его творчества с системой веймарского классицизма. Однако у Гельдерлина — иное восприятие античной мифологии, чем в «Богах Греции» Шиллера или в «Ифигении в Тавриде» Гёте. Винкельмановскому идеалу «благородной простоты и спокойного величия», которому во многом следовал Гёте, шиллеровскому убеждению в невозвратимости античной красоты, его теории эстетического воспитания Гельдерлин противопоставил активное утверждение гуманистической программы, в которой античные образы осмыслялись в свете идей и принципов Французской революции. Древнегреческие мифы у Гельдерлина органически переплетаются с мифами, которые создавали французские революционеры. Исследователями творчества поэта (в частности, Н. Я. Берковским) отмечалась эта особенность образной системы его лирики: «Гимн человечеству» (1791), «Гимн дружбе» (1791), гимны свободе (1790—1792) напоминали не только патетику речей в Конвенте, но и организовывавшиеся якобинцами республиканские праздники в честь Верховного существа, в честь Свободы и Разума. Многими нитями творчество Гельдерлина связано с традициями Руссо. В контексте «Гимна человечеству» он осмысляет Руссо как предшественника революции; идеи «Общественного договора» естественно вписываются в концепцию героической античности. Наконец, в русле той же традиции Гельдерлин разрабатывает свою концепцию природы. Природа выступает у него и как критерий для оценки человеческого поведения, и как изначальная стихия, космос, внутри которого человек существует, то отрываясь от него, то возвращаясь к нему. Идеал Гельдерлина — универсальная гармоническая личность. Но осознание недостижимости этого идеала в послереволюционном обществе обусловливает глубокий трагизм миросозерцания поэта. Вместе со всеми романтиками он сурово судит это общество, называя его в письме к брату в сентябре 1793 г. «развращенным, рабски покорным, косным»: «...я люблю человечество грядущих столетий». Образная система Гельдерлина сложна и, как правило, не допускает однозначного истолкования. Лейтмотив ее — романтическое противостояние идеала и действительности, причем трагическое звучание этого лейтмотива с годами усиливается. В этом резкое отличие Гельдерлина от современных ему романтиков иенской школы с их пафосом универсальности и верой в могущество искусства. С наибольшей полнотой трагическое мироощущение Гельдерлина выражено в романе «Гиперион» (т. 1 — 1797, т. 2 — 1799). Это в значительной мере итоговое произведение вобрало в себя весь исторический опыт поэта, все 43 главные проблемы, волновавшие его на протяжении целого десятилетия. Герой романа Гиперион видит свое призвание в том, чтобы утвердить высокие принципы гуманности и свободы, равенства и братства всех людей, мечтает о возрождении самых высоких этических норм, завещанных героями античных городов-республик. «Не знать меры в великом, хоть твой земной предел и безмерно мал, — божественно» — эти слова поставлены эпиграфом к роману. Героя и героиню (Диотиму) отличает максимализм чувств и стремлений, который, однако, таит в себе и опасность неразрешимого конфликта. Реальная жизнь вскоре жестоко разбивает иллюзии. Разочарование героя романа сродни разочарованию шиллеровского Карла Моора. Гиперион порицает себя за попытку «насаждать рай с помощью шайки разбойников». Гельдерлин очень скуп в изображении внешних событий. Иногда «Гипериона» сравнивают со «Страданиями юного Вертера». Но сходство здесь лишь внешнее — роман в письмах; различие — в мировоззрении, художественном методе, типе героя. Самый характер конфликта у Гельдерлина иной, чем у Гёте, и главная идея иная, чем у Шиллера. Гиперион противостоит не только миру социального зла, но и всей реальной действительности. Если личное счастье Вертера разрушено замужеством Шарлотты, то любовь Гипериона и Диотимы — трагическим несоответствием между идеалом и действительностью; препятствие счастью — не соперник и не конкретная общественная система, а неустроенность самого мира, в котором человеческая личность не может раскрыть заложенных в ней возможностей. Фрагменты трагедии «Смерть Эмпедокла» сохранились в трех вариантах 1798—1800 гг. (опубл. 1846). В образе древнегреческого мыслителя, притязавшего на роль пророка, на божественность, романтик Гельдерлин подчеркивает героическое одиночество мыслителя, конфликт с не понимающим его миром и, наконец, идею слияния человека с природой, реализуемую в необычной смерти героя. Однако концепция трагедии об Эмпедокле не сложилась у поэта до конца, и произведение осталось незавершенным. Творчество Гельдерлина не получило достойного отклика у современников. Хотя некоторые его идеи были близки исканиям иенцев (прежде всего, идея универсальности), ни эллинизм его, ни пафос борьбы за счастливое будущее не были ими поняты и приняты. Еще более чужд оказался Гельдерлин гейдельбержцам, в особенности их националистическим устремлениям. В целом ранний романтизм таил в себе неразрешимое противоречие: романтическая ирония подразумевала не только преодоление всего конечного, связанного с реальным миром, она подрывала и основы романтического идеала. На глазах рушился оптимизм ранних романтиков. Трагизм общественно-исторической ситуации в Европе начала XIX в. отчетливо отразился не только у романтиков, но и в позднем творчестве Фридриха Шиллера. Немногие годы, которые ему оставалось прожить в XIX в., были насыщены напряженной творческой работой, поисками новых тем и новых художественных средств для их разработки. При этом Шиллер, оставаясь в целом на просветительских позициях и признавая историческое значение происшедших социальных перемен («сокрушились старых форм основы», — писал он в стихотворении 1801 г. «Начало нового века»), одновременно испытывал смятение перед действительностью, которая уже не оставляла места для просветительских иллюзий («И на всей земле неизмеримой десяти счастливцам места нет»). Шиллер активно отвергал принципы романтической школы, не раз выступал против иенцев, высмеивая в «Ксениях» братьев Шлегелей. Можно понять, что ученик Канта не принимал субъективного идеализма Фихте, что поклонник античной гармонии настороженно относился к разрушению этой гармонии. В произведениях и теоретических высказываниях ранних немецких романтиков Шиллер видел только художнический произвол, а не эстетическую систему, продиктованную потребностями времени. Но суждения Шиллера о романтиках далеко не определяли сути самих внутренних связей его мировоззрения и творчества, в частности поэтического, с романтизмом. Происходит сложный процесс, в ходе которого выявляется, что веймарский классицизм (именно в его шиллеровском варианте) предвосхищал эстетику романтизма отдельными гранями и учением о высокой роли искусства, и в особенности идеей эстетического воспитания, провозглашенной Шиллером. Не случайно поэтому немецкие демократы 30-х годов XIX в., объявившие о конце «художественного периода» в немецкой литературе, объединяли в этом понятии и веймарский классицизм, и романтизм. А в России В. Г. Белинский вообще относил Шиллера к романтикам (чему в немалой степени способствовали переводы В. А. Жуковского). Существенно и то, что эстетическую теорию братьев Шлегелей подготовила концепция наивной и сентиментальной поэзии, сформулированная Шиллером в 1795 г. Современный художник, 44 Иллюстрация: Ф. Шиллер. Орлеанская дева Титульный лист. 1802 г. по словам Шиллера, или критикует действительность, не отвечающую идеалу (в сатире), или выражает тоску по идеалу (в элегии). Если исходить из этой терминологии, то «элегический» подход характеризует и многие произведения романтической поэзии, поскольку тема разлада между идеалом и жизнью — одна из центральных в романтизме. «Элегическое» (точнее, трагическое) мировосприятие проявляется во многих стихотворениях позднего Шиллера: «Кассандра» (1802), «Торжество победителей» (1803), «Путник» (1803). В частности, в «Торжестве победителей» — одном из шедевров его поздней лирики — есть свой трагический смысл, ибо победа окрашена и горечью потерь, и тревогой за будущее. Шиллер-драматург продолжает свои поиски, начатые в середине 90-х годов, учитывая и опыт романтизма. После психологической драмы «Мария Стюарт» (1800) он создает романтическую трагедию «Орлеанская дева» (1801). Система художественных образов в этой трагедии полемически заострена против всего замысла ироикомической поэмы Вольтера. Если французский просветитель дегероизировал легендарный образ, то Шиллер вновь возводит Жанну д’Арк на героический пьедестал, сохраняя и даже усиливая при этом все чудесное и фантастическое в ее истории. Это был единственный эксперимент Шиллера-драматурга в жанре драмы с фантастической мотивировкой. И впервые Шиллером была с такой масштабностью поставлена национальная тема. Вместе с «Гиперионом» Гельдерлина «Орлеанская дева» предвосхищала проблематику многих произведений первой трети XIX в., связанных с национально-освободительными движениями. «Мессинская невеста» (1802) Шиллера — трагедия с хорами, причем хор выступает в двух разных функциях: то он как бы созерцает и размышляет со стороны, вне пьесы, но в общении со зрителем; то является как лицо действующее, представляющее определенные группы населения Мессины. Одновременно в жанровом отношении эта «драма судьбы» близка к «трагедиям рока» романтиков. Статья с обоснованием роли хора, предпосланная драме, — важный теоретический документ 45 в наследии Шиллера. Драматург выступает равно как против романтического произвола, так и против стремления «подражательно воспроизводить действительность». При этом Шиллер отнюдь не стремится к реставрации структуры античного спектакля, в чем его нередко упрекали; наделяя хор двумя функциями, он предлагает обновить современный театр и обогатить средства его воздействия на зрителя. Б. Брехт в рассуждениях об «эпическом театре» ссылался, в частности, на эту статью. Одна из вершин поздней драматургии Шиллера — «Вильгельм Телль» (1804). Особенности сюжета, связанного с изображением народного восстания, потребовали поисков новой структуры драмы. Еще за два года до ее создания Шиллер размышлял над этой структурой, ставя перед собой цель (об этом он писал Г. Кёрнеру 9.IX.1802) — «наглядно и убедительно показать на сцене целый народ в определенных местных условиях, целую отдаленную эпоху и, что главное, совершенно местное, почти индивидуальное явление». Мастерство воспроизведения швейцарского «местного колорита» — еще один пример стремительного движения Шиллера, его неустанных поисков, непрерывного обновления художественных средств. В предисловии к «Мессинской невесте» он отстаивал право художника на условность, «Вильгельм Телль» наименее условная из всех его драм. Историческая по сюжету, драма вместе с тем являлась живым и страстным откликом на события последнего 15-летия. При всей противоречивости своего отношения к Французской революции, Шиллер сумел почувствовать, что события за Рейном, и прежде всего выход на арену народных масс, опрокидывали старые представления о движущих силах истории. В финале драмы старый дворянин Аттингаузен, узнав, что крестьяне поднимаются на борьбу против австрийцев без поддержки рыцарства, «в величайшем удивлении» произносит знаменательные слова: «...иные силы впредь к величию народы поведут». В «Орлеанской деве» героиня говорила от имени народа, но одновременно и возвышалась над народом как личность исключительная, действовала, исходя из собственной воли. В драме «Вильгельм Телль» главенствуют представители самого народа. Вильгельм Телль даже не присутствует на Рютли и лишь позже присоединяется к народному движению, убивая австрийского наместника и тем самым выполняя волю своих сограждан. «Вильгельм Телль» — последняя законченная драма писателя. Сме

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.