Москва — бывший Третий Рим

В начале 1990-х годов я жил в самом центре Петербурга, а ночи проводил в петербургском Jazz-club’е. Как-то, возвращаясь под утро домой, я обнаружил, что на площади перед Преображенским собором установили новый памятник. Я подошел посмотреть поближе.

Была теплая, летняя белая ночь. Вернее, уже утро. На площади было тепло и пусто. Кого именно изображает памятник, понять мне не удалось. На постаменте стоял зеленый бронзовый конь с крыльями, а на коне сидел усатый дядька прусского вида. Я посмотрел дядьке в лицо. Еще раз обошел вокруг. Какой-нибудь малоизвестный Романов? Нестор Махно?

Начало 1990-х было смутным временем. Новый памятник мог изображать кого угодно. Страна не понимала своего завтра и вытаскивала из вчера самые причудливые фигуры. За то время, пока я сидел в Jazz-club’е, в стране запросто мог появиться новый общенациональный герой — это было бы не странно. Вот только почему у геройского коня растут крылья? Аллегория военной мощи? Новое видение музы Пушкина?

Пока я рассматривал памятник, из-за поворота, со стороны Фонтанки, на площадь выехал танк. Над площадью понеслись многократно усиленные эхом английские слова из громкоговорителя. Вращая грозными гусеницами, танк пер прямо на меня.

Я отскочил на тротуар. Танк обдал меня вонючим солярочным дымом. Мгновение подумав, он всем корпусом впилился в памятник и своротил его к едрене-фене. Многотонный постамент сложился, как гармошка, а дядька с конем плюхнулся танку прямо на башню. Я застыл на тротуаре с открытым ртом.

Над площадью все еще неслись трассирующие иностранные слова. Танк с памятником на крыше замер посреди площади. Я был близок к обмороку.

Неподалеку от танка я разглядел милиционера. Он смотрел на происходящее равнодушно. Я подошел поближе и спросил: что происходит? Началась война? Милиционер устало вздохнул:

— Американцы кино снимают. Про Джеймса Бонда. Называется «Золотой глаз».

Я родился в самом начале Литейного. В здании, стоящем на пересечении проспекта и набережной Невы, напротив Финляндского вокзала.

Мои родители жили там в коммунальной квартире чудовищных размеров. Кроме нас — еще двадцать семей. В квартире были лепные потолки и окна неимоверной высоты. Помыть их было невозможно, даже если встанешь на цыпочки и вытянешь руку со шваброй. Парадная лестница имела двенадцать пролетов — каждый по восемь метров в ширину. У пожилых соседей уходило по полтора часа, чтобы взобраться на последний этаж.

Окна моей комнаты выходили на Неву. Когда маленьким я из окна смотрел салют на 7 ноября, то видел залпы сразу с четырех точек: от крейсера «Аврора», от Петропавловской крепости, со стрелки Васильевского острова, из-за тюрьмы «Кресты»… Я лежал на подоконнике, и этот город весь был моим.

Задним фасадом мой дом выходил на «Большой дом» — офис ленинградского КГБ. В начале 1960-х в камерах «Большого дома» томился поэт Иосиф Бродский. За тридцать лет до него здесь застрелили Даниила Хармса. А еще за тридцать лет до этого на месте «Большого дома» располагался Петербургский суд. И первая победоносная русская революция началась с того, что здание было сожжено и разграблено.

На рассвете 27 февраля 1917 года на Литейный проспект повалили толпы вооруженных солдат. Утром солдаты уже перебили своих офицеров и взломали склады оружия. Теперь толпа ворвалась в здание суда. Кабинеты были разгромлены, бумаги свалены в кучу и подожжены.

К месту события прибыли пожарные. Восставшие запретили им тушить здание. Пожарные промолчали и уехали.

Солдаты провели митинг и всей толпой через Литейный мост двинули к тюрьме «Кресты». Надзиратели заперлись внутри и приготовились к осаде. Солдаты предложили им сдаться по-хорошему. Надзиратели все взвесили и приняли предложение. Две тысячи зеков вывалили на улицу. Среди них были политические узники. Так у солдатского бунта появились вожаки, и все происходящее из хулиганского дебоша превратилось в Февральскую революцию.

В том году священные империи рушились по всему миру. Русская февральская революция… Синьхайская революция в Китае… анархический путч в Испании… революция младотурок в Оттоманской империи… крах Австро-Венгрии… и веселая безымянная революция в Мексике.

Священные империи рушились одна за другой. К 1920-м годам священного в мире почти совсем не осталось. Зато можно было заниматься тем, чем давно мечтал. Каждый стал сам себе господин.

Самоубийства в те годы были модны. Томные набриолиненные типчики донюхивали последнюю дорогу кокаина и усталой рукой пускали себе пулю в висок. Поддавшись поветрию, с собой покончила и Русская империя.

По-другому выйти и не могло. На самом деле империя была мертва задолго до 1917-го. А тут еще в столице начались перебои с хлебом. Собравшись в очередь перед булочной, люди впервые взглянули в глаза друг другу, впервые поговорили начистоту и поняли, что больше не хотят так жить. Люди в очереди заорали «Хватит!», и император, не раздумывая, отрекся от престола. Империя пала, и мир кончился.

После Февральской революции город еще долго оставался в руках восставших. Продовольственные магазины брались штурмом. Труп Григория Распутина вытащили из могилы и сожгли. На полицейских была устроена настоящая охота. Если их ловили, то убивали на месте безо всякого разбирательства. В Мойке и Фонтанке было утоплено несколько тысяч человек. Достаточно было крикнуть, что пойман легавый или, наоборот, вор-карманник, и толпа уже бросалась топить схваченного бедолагу.

Большевикам понадобилось больше десятилетия, чтобы навести порядок на взбунтовавшейся территории. Самым видимым знаком этого порядка стал «Большой дом», напротив которого я родился.

Говорят, из «Большого дома» в Неву выведены особые трубы, по которым в реку стекает кровь расстрелянных. Когда в следующий раз вы станете здесь гулять, то не поленитесь заглянуть через ограждения на набережной: вода и на самом деле красноватая. Говорят, это особенность придонного грунта. Но ленинградцам 1930-х годов смотреть на эту особенность было невесело.

Советский Союз был создан в порыве мечты, а стал кошмаром. К моменту, когда я родился, СССР почти совсем сгнил. Жизнь в нем стала невыносима. Что угодно, лишь бы не это. Советская жизнь была сытной и спокойной. Вся система отлично функционировала. Но воспринималась она как полная шизофрения.

Я, маленький, ни о чем подобном не думал. Я просто жил напротив «Большого дома» и любил этот район, потому что он был моим собственным, а кроме того, никакого другого района тогда я еще не знал. Плохо было одно: погулять ребенку-дошкольнику здесь было негде. Одетый в кроличью шубку, я выходил во двор-колодец, пытался детской лопаткой поковырять асфальт и очень быстро возвращался домой.

О детстве у меня нет ни единого теплого воспоминания. Мерзость, прыщи, кретинские школьные дискотеки, монстроидные педагогши, ежедневные драки в туалете, трижды сломанный нос, на парте нарисованы мужские половые органы, девицы не обращают на меня внимания, раз в год визит к стоматологу, одноклассники уверяют, что слово «интим» непременно подразумевает «in team», о чем идет речь на уроках, я не понимаю даже приблизительно, классная руководительница ругает девочек за то, что у них period, гулять до шести вечера, а пойти некуда, постановка на учет в милицию…

Я окончил школу, хлопнул дверью и вычеркнул мерзкие детские годы из своей жизни. Это был самый конец 1980-х.

В самом конце 1980-х ленинградские бандиты не ходили на дискотеки. Приличным бандитам того времени полагалось ходить не на танцы, а в Jazz-club.

В моем городе бандиты были самые грозные, но в то же время и самые изысканные в стране. Вечерами эти крепкие мужчины надевали пиджаки с широкими ватными плечами, драили лакированные туфли, непослушными пальцами затягивали узел на галстуке и ехали на Загородный проспект слушать реальный джаз.

Jazz-club был самым модным местом города. Ковры, неяркие лампы, постеры с Майлзом Дэвисом. Здесь можно было не только послушать музычку, но и перекусить. Первые бандиты города предпочитали сидеть на балконе. Там они пили водку. Электрический свет отражался в медных тромбонах и на потных лбах тромбонистов. Музыканты перебирали струны, а на балконе в такт их инструментам позвякивали фужеры.

Около восьми на сцену выходили пианист и долговязый немолодой парень с саксофоном. Слушатели хлопали в ладоши. Саксофонист облизывал губы и дул в мундштук первый раз. Девушки в зале начинали заливисто верещать. А минут через двадцать после начала концерта изысканные ленинградские бандиты уже вскакивали из-за столиков и в такт саксофону начинали лупить соседей кулаками по морде. Если вечер удавался, то на головы посетителям попроще с балкона мог прилететь даже накрытый стол.

Ровно через семь минут после начала драки из соседнего отделения милиции прибывал наряд в шлемах, со щитами и дубинками. Балкон омоновцы штурмовали, как петровские гвардейцы штурмовали крепость Орешек. Драка заканчивалась, зачинщиков увозили, концерт продолжался. На следующий день все начиналось опять — точно по той же схеме.

Я родился в 1974-м. Свой шестнадцатый день рождения я отмечал как раз в ленинградском Jazz-club’е. Начиналось последнее десятилетие XX века. Я понятия не имел, как все обернется. Мне было шестнадцать, я ни разу не выезжал за пределы Ленобласти и 1990-е обещали стать самым замечательным десятилетием моей жизни.

Моя жизнь началась со смерти империи. Я окончил школу, отпраздновал совершеннолетие и был готов к подвигам как раз в тот момент, когда Советский Союз, издав предсмертный стон, наконец издох. Я не расслышал этого стона. Пятнадцать лет назад мне было наплевать на свою страну. Но она развалилась, и дальше все в моей личной биографии пошло наперекосяк.

Пятнадцать лет назад каждый новый день был маленьким приключением. А теперь самое лучшее, что есть в наступающих сутках, это первая утренняя сигарета. Проснулся, выкурил сигарету, и в принципе можно снова ложиться спать.

В той коммуналке на набережной до сих пор живет мой отец. Чем дальше, тем больше я становлюсь на него похож. Только жизнь у меня вышла совсем другой. Например, отец никогда в жизни не менял квартиру: здесь, на набережной, родился, здесь же всю жизнь и прожил. По утрам он выходит на балкон и делает зарядку. Раньше после этого он ехал на работу, но недавно вышел на пенсию и больше не ездит.

Отец следит за своим здоровьем. Вкус первой утренней сигареты ему не знаком. Я никогда так и не решился спросить: каково же главное удовольствие в его-то жизни? Чем дальше, тем сильнее я становлюсь на него похож. И все-таки мы совсем разные люди. Чтобы не жить вместе с отцом, я до сих пор снимаю квартиры. Когда деньги кончаются, снимаю не квартиры, а комнаты или живу у приятелей. В среднем выходит пять-шесть переездов в год. За десять лет — пятьдесят-шестьдесят переездов.

Плюс еще какое-то количество отелей. Я ведь без конца уезжаю из города.

Поиск по сайту: