Сущностные темы переживших травму: отпечаток смерти

Отпечаток смерти означает полное, навязчивое, непреходя­щее ощущение угрозы жизни или чувство, что жизнь окон­чена. Такое вторжение может быть внезапным, как в военном опыте или при катастрофе, или может принимать форму по­степенно проступающего образа. Очень важна степень непри­емлемости смерти, содержащаяся в образе, — ее преждевре­менности, гротескности и абсурдности. В переживании отпе­чатка смерти актуализируются образы имеющихся в предшествующем опыте встреч со смертью. В этом смысле любая встреча со смертью сама по себе является реактивацией более ранних «выживаний». Степень тревоги по отношению к отпе­чатку смерти зависит от возможности его ассимиляции. В слу­чае его внезапности, экстремальности и длительности или при ассоциации с ужасом преждевременного и неприемлемо­го ухода из жизни, ассимилировать такой опыт очень трудно. Очень важно также то, насколько человек уязвим по отно­шению к мысленным образам смерти, что основывается на предшествующем конфликтном опыте. Однако, как показал опыт различных катастрофических событий, если угроза или травма достаточно велика, травматический синдром возник­нет у любого человека. У пережившего травму сохраняется нестираемый образ, тенденция «цепляться» за отпечаток смерти вследствие продолжающихся попыток ассимилировать угрозу и найти ответы на более широкие вопросы о личностном смысле. Встреча со смертью заново оживляет предшествую­щий опыт отделения и соответствующих компенсаторных уси­лий, что поднимает вопрос о начале и конце жизни. Пере­живший травму может быть настолько привязан к образу, что можно говорить о рабстве у смерти или «зачарованности смертью».

Отпечаток смерти может быть связан не только со страда­нием, но и с особым видом знания и с потенциалом внут­реннего развития того, кто «был там и возвратился». Встреча со смертью подрывает наше магическое чувство неуязвимос­ти посредством страшного внутреннего урока, что смерть — это реальность, что ты сам смертен — а это означает, что не нужно больше поддерживать эту иллюзию. Результат может быть схож с озарением. 84

Миграция как переживание жизненных ситуаций

Вина смерти.Когда человек внезапно оказывается в травма­тической ситуации, например когда убивают находящегося рядом с ним товарища, он не только чувствует ужас и жа­лость, у него тут же возникает импульс что-то сделать — бе­жать за помощью, облегчить боль, отомстить врагу — или, по крайней мере, реализовать какое-либо психическое замеще­ние одного из этих действий. Но при определенных условиях, практически всегда при массовом приходе смерти (как в Хиро­симе или в нацистских концлагерях), и физическое, и психи­ческое действие фактически исключено. Человек неизбежно чувствует свою ответственность за бездействие или неудачное действие, образы вновь и вновь возвращаются, во сне и в бод­рствующем состоянии, и человек вновь и вновь проигрывает ситуацию в попытке найти и осуществить правильное действие, переписать сценарий приемлемым образом: предотвратить ги­бель людей, совершить более смелый поступок, выразить все сострадание и жалость или, наконец, пострадать и умереть вместо другого. Именно таким образом человек пытается об­легчить бремя самообвинения. На самом же деле восстановле­ние и снятие чувства вины зависят от способности понять и принять природу своей пассивности в этих условиях.

С этой точки зрения нужно взглянуть на вину выжившего или вину смерти. Основной внутренний вопрос переживше­го травму: «Почему я выжил, но не уберег его, ее или их от смерти?» Отсюда совсем недалеко до чувства, что поскольку я столь неуспешно действовал в то время, «это я убил его» или «если бы я умер вместо него, нее или их, они бы оста­лись в живых». Вина смерти в конечном счете проистекает из чувства, что пока некое правильное исполнение не будет осуществлено, человек не имеет права быть живым.

Если такая внутренняя ситуация остается неизменной, травматический синдром может перейти в травматический невроз. Но есть и другая возможность: найти для преследую­щего образа некое альтернативное исполнение, осуществив личностную трансформацию вокруг этого образа. Здесь ви­дится психологическое объяснение религиозных представле­ний о реализации и нравственном развитии через страдание.

Психическое оцепенение.В центре травматического синдро­ма, как и вообще любой борьбы человека со страданием, нахо-

Травмированное «Я»

дится уменьшение до минимума способности чувствовать, или, иначе говоря, — психическое оцепенение. Имеется тесная связь между психическим оцепенением и связанным со смертью от­рицанием («Если я не буду ничего чувствовать, смерть не на­ступит»). Переживший травму прошел через предельное, но временное снижение своего чувства реальности для того, что­бы не потерять этого чувства полностью и навсегда; он прохо­дит через обратимую форму символической смерти, чтобы из­бежать окончательной физической или психической смерти.

Чтобы избежать неприемлемой и абсурдной смерти, пси­хика сама должна прекратить жить, стать омертвевшей и бес­чувственной. Наступает внутрипсихическая диссоциация: чув­ства отсекаются от знания или осознавания того, что проис­ходит. Сказать, что эмоции теряются, в то время как познавательные способности сохраняются, будет более или менее правильным, но это на самом деле не схватывает сути того, что переживает психика. Более существенно то, что «Я» отрезается от своей истории, от своей основы, проявля­ющейся в сострадании к другим людям, чувстве общности и других базовых ценностях. Следствием такого отторжения являются чувства вины и неверного исполнения, которые обсуждались выше. Этот процесс еще до Фрейда описал Жане в своей концепции диссоциации. Понятие диссоциации включает не только подавление активности, но и дезинтег­рацию — разъединение ключевых компонентов «Я». Конеч­но, эта дезинтеграция, как и потеря активности, не является полной и постоянной, и на самом деле служит для предотв­ращения более полной и окончательной формы дезинтегра­ции. Диссоциативное нарушение является сущностью пси­хического оцепенения при травматическом синдроме.

Следствие диссоциативной дезинтеграции — фактичес­кое приостановление психической деятельности по форми­рованию и символизации. Наступает десимволизация — пси­хическое оцепенение прерывает наиболее фундаментальный психический процесс. Поэтому мы и говорим о психическом оцепенении как о наиболее существенном механизме пси­хического расстройства.

Проблемы близости и подозрение в поддельности.Прояв­ления психического оцепенения ответственны еще за два86

Миграция как переживание жизненных ситуаций

стремления пережившего травму, связанных с подозрением окружающих в неискренности и с поиском смысла. Пере­живший травму стремится вновь ощутить себя живым и, в то же время, в определенном смысле препятствует этому. Кон­фликты развиваются вокруг собственной слабости и отно­шений опеки и заботы, которые требуются человеку для возрождения. Человек чувствует свою уязвимость, чувствует, что нуждается в особом отношении, но обижается, когда ему предлагают помощь, воспринимая это как напоминание о его слабости. Любая такая помощь вероятнее всего будет воспринята как неискренняя: не только потому, что ассоци­ируется со слабостью, но и потому, что любые человеческие взаимоотношения представляются ненадежными. Существо­вавшие у человека связи с другими людьми слишком легко оказались разорваны, и, восстанавливаясь, человек опасает­ся обмана в обещаниях защиты и помощи. Он отвергает пред­ложения любви и помощи. Частично это сопротивление меж­личностным контактам связано с тем, что человек затронут смертью, как бы несет на себе психический знак уничто­женное™. Будучи уничтоженным и «убитым», человек начи­нает ощущать себя частью самого небытия и разрушения, идентифицироваться со смертью и распадом, начинает жить в царстве смерти. Все это, в свою очередь, усиливается стра­хами других перед «клеймом смерти» пережившего травму, который начинает ассоциироваться для них с образами убий­ства и умирания: если подпустишь такого человека слишком близко, это может быть опасным для «обычного здорового человека». То есть ассоциации с опытом пережившего трав­му могут активировать у других людей скрытый страх смерти.

У людей, переживших травму, часто отмечаются сильные чувства гнева и ненависти, непосредственно связанные с ощущением смерти внутри себя и с отчаянными попытками вновь обратиться к жизни. Эти чувства, а очень часто и наси­лие, нужны им, по-видимому, как альтернатива жизни в царстве смерти. Многие отмечали, что гнев — относительно более комфортное для них чувство, чем вина и другие фор­мы сильной тревоги.

Задача воссоздания: трансформация и возвращение к жизни.В случае сильной травмы происходит существенный разрыв линии жизни, в результате чего человек оказывается вовле-

Травмированное «Я»

чен в постоянный процесс воссоздания или обретения но­вой нити жизни. И здесь мы подходим к существу основной задачи пережившего травму — задачи формообретения, раз­вития новых внутренних форм, включающих травматичес­кое событие, что, в свою очередь, требует, чтобы человек нашел смысл в этом событии. Формообретение означает ус­тановление линии жизни на новой основе. Переживший трав­му ищет жизненность как в непосредственных взаимоотно­шениях, так и в конечном смысле; одно невозможно без другого. Например, некоторые из выживших в Хиросиме смогли обрести вновь смысл своего существования, вклю­чившись в борьбу за мир: эта деятельность давала им как ощущение непосредственной вовлеченности в работу груп­пы единомышленников, так и обретение предельного смыс­ла, в котором их опыт, иначе бы оставшийся неассимилиро­ванным, мог быть понят. То же можно сказать о борьбе пере­живших нацистские лагеря за основание государства Израиль.

Более типичен поиск жизненности в биологическом про­должении себя — у многих переживших травму наблюдается тенденция к воссозданию семейных связей, стремление оста­вить потомство и, таким образом, обрести символическое бес­смертие. Не решив задачу формообретения, человек, пережив­ший травму, остается погруженным в неразрешимые конф­ликты во всех областях, которые мы обсуждали выше, — захваченным отпечатком смерти, подавленным виной смерти, погруженным в психическое оцепенение и неконструктивный гнев, переживает подозрения в неискренности. Особенным упор­ством отличается оцепенение — десимволизирующий центр травматического синдрома. Для того чтобы преодолеть оцепе­нение, нужно обрести новые психические образования, утвер­ждающие жизненность.

По ту сторону встречи со смертью: конфронтация, пере­стройка и возрождение.Даже если переживший травмати­ческую ситуацию не был близок к смерти, он нуждается в освобождении от привязанности к своей собственной внут­ренней смерти. Ни в том, ни в другом случае это освобожде­ние не означает полного отделения, это скорее формирова­ние представления, сохраняющего подлинность по отноше­нию к переживанию смерти других или собственной внутренней смерти, подлинность в том смысле, что человек Миграция как переживание жизненных ситуаций

сохраняет память о пережитом, его последствиях, включая мучительную правду о себе, которая должна быть воссоздана. Наиболее существенно для результата здесь то, как человек обходится со своими чувствами вины и самоосуждения.

Для человека, пережившего действительную или символи­ческую встречу со смертью, доступен трехстадийный процесс, включающий в себя конфронтацию, перестройку и возрожде­ние. Конфронтация заключается в осознании человеком того, что существующие психические формы должны быть в опреде­ленной степени трансформированы. Вторая из этих стадий, перестройка, является, вероятно, решающей для преодоления вины. Для того чтобы перестройка была плодотворной, за ней должно следовать возрождение как на непосредственном, бли­жайшем, так и на предельном, всеобщем уровне.

Наибольшую трудность здесь представляет буквализм, ко­торый проявляют пережившие травму по отношению к своей встрече со смертью. Буквализм, в котором они себя хоронят, — это форма оцепенения на уровне порождения образов, подав­ление психической активности. Быть буквально привязанным к травматическому опыту означает не позволять себе никакой психической жизненности во взаимодействии с самим опы­том, так же как и ограничивать жизненность во всех других областях. Эта в сущности сакрализация конкретных деталей проникновения смерти была препятствием для писателей и художников, пытавшихся придать форму Хиросиме. То же про­исходит и во внутреннем психическом пространстве любого пережившего травму. Здесь может идти речь о порочном круге, когда вина смерти и тревога смерти подкрепляют оцепенение, которое, в свою очередь, поддерживает подозрение в непод­линности и удерживает буквальное и не допускающее обрете­ния формы отношение к проникновению смерти, что, в свою очередь, оставляет человека незащищенным от тревоги и вины смерти.

Чтобы прорвать этот порочный круг, переживший травму должен найти баланс между конструктивным обвинением (которое может на самом деле включать значительный гнев по отношению к тем, кто несет ответственность за травма­тические события) и поиском «козла отпущения» (полной сосредоточенности на ненавистном объекте). Нужно обра­щать свой взор как в прошлое, так и в будущее и учитывать

Переживание горя и утраты

при этом, что тенденция утверждать личное «золотое вре­мя», предшествовавшее встрече со смертью, может, конеч­но, вести к искажению, но может служить и сберегающим жизнь ресурсом, который так необходим в первое время.

Подводя итог своим исследованиям психологических по­следствий травматического опыта, Р. Лифтон приходит, в частности, к следующим заключениям.

Посттравматическая стрессовая реакция может пониматься как попытка восстановить или воссоздать целостность «Я». Остаточные симптомы в каком-то смысле адаптивны; их на­личие определяется необходимостью. На всем протяжении нашей борьбы по избавлению от этих симптомов мы имеем дело с их двойственностью: они являются проблемой, но они также представляют собой адаптацию.

Никто не может полностью избавиться от ощущения трав­мированного «Я», человек может лишь овладеть им и интег­рировать его в более широкое чувство «Я». В преодолении этой двойственности во многом и состоит суть терапевти­ческого процесса воссоздания целостности.

Очень часто психологическая работа с травматическим опы­том должна заключаться не только в новых достижениях, ком­пенсирующих травму, но также в отходе от целостной и сопро­тивляющейся изменениям системы двойного «Я» к более ин­тегрированному «Я». По контрасту с этим можно рассматривать феномен Рембо — поверхностную и злокачественную попытку средств массовой информации указать ложное по существу на­правление интеграции — путь реинтеграции через насилие с абсолютно буквальным проигрыванием неудачного исполне­ния. В фильме мы видим проигрывание заново войны во Вьет­наме, и, как говорится в фильме, «на этот раз мы побеждаем». Это абсолютно ложный путь воссоздания целостности.

Ф.Е. василюк переживание горя и утраты*

Данный реферат подготовлен по статье Ф.Е. Василюка, Декана факультета психотерапии и психологии консульти-

• Василюк Ф.Е. Переживание горя и утраты // Психологи о мигрантах и миграции в России, Вып. 3. М.: Смысл, 2001. С. 17—30.

Миграция как переживание жизненных ситуаций

рования МГППИ. Статья была опубликована в информаци­онно-аналитическом бюллетене РОКК.

В рассмотрении горя автор предлагает перейти от пара­дигмы «забвения» к парадигме «памятования». Суть первой заключается в объяснении того, как забывают ушедших, — и этот взгляд, предложенный Фрейдом, сохраняется неиз­менным в большинстве современных концепций. Ф.Е. Васи-лкж показывает все ключевые феномены процесса пережи­вания горя в новой перспективе «памятования».

Горе — это не просто одно из чувств, это конституирую­щий антропологический феномен: ни одно самое разумное животное не хоронит своих собратьев. Хоронить — следова­тельно, быть человеком. Но хоронить — это не отбрасывать, а прятать и сохранять. И на психологическом уровне главные акты мистерии горя — не отрыв энергии от утраченного объекта, а устроение образа этого объекта для сохранения в памяти. Человеческое горе не деструктивно (забыть, оторвать, отделиться), а конструктивно, оно призвано не разбрасы­вать, а собирать, не уничтожать, а творить — творить память.

Начальная фаза горя — шок и оцепенение. Характерное со­стояние может длиться от нескольких секунд до нескольких недель, в среднем к 7—9-му дню сменяясь постепенно другой картиной. Оцепенение — наиболее заметная особенность этого состояния. Скорбящий скован, напряжен. Его дыхание затруд­нено, неритмично, частое желание глубоко вдохнуть приводит к прерывистому, судорожному (как по ступенькам) неполно­му вдоху. Обычны утрата аппетита и сексуального влечения. Нередко возникающие мышечная слабость, малоподвижность иногда сменяются минутами суетливой активности.

В сознании человека появляется ощущение нереальности происходящего, душевное онемение, бесчувственность, ог­лушенность. Притупляется восприятие внешней реальности, и тогда в последующем нередко возникают пробелы в воспо­минаниях об этом периоде. Первым сильным чувством, про­рывающим пелену оцепенения и обманчивого равнодушия, нередко оказывается злость. Она неожиданна, непонятна для самого человека, он боится, что не сможет ее сдержать.

Как объяснить все эти явления? Обычно комплекс шоко­вых реакций истолковывается как защитное отрицание фак-

Переживание горя и утраты

та или значения смерти, предохраняющее горюющего от стол­кновения с утратой сразу во всем объеме.

Будь это объяснение верным, сознание, стремясь отвлечь­ся, отвернуться от случившегося, было бы полностью по­глощено текущими внешними событиями, вовлечено в на­стоящее, по крайней мере, в те его стороны, которые пря­мо не напоминают о потере. Однако мы видим прямо противоположную картину: человек психологически отсут­ствует в настоящем, он не слышит, не чувствует, не вклю­чается в настоящее, оно как бы проходит мимо него, в то время как он сам пребывает где-то в другом пространстве и времени. Мы имеем дело не с отрицанием факта, что «его (умершего) нет здесь», а с отрицанием факта, что «я (го­рюющий) здесь». Если бы человеку дано было ясно осоз­нать, что с ним происходит в этом периоде оцепенения, он бы мог сказать соболезнующим ему по поводу того, что умершего нет с ним: «Это меня нет с вами, я там, точнее, здесь, с ним».

Такая трактовка делает понятным механизм и смысл воз­никновения и дереализационных ощущений, и душевной анестезии: не наступит ли субъективно ужасное событие; и послешоковую амнезию: я не могу помнить то, в чем не уча­ствовал; и потерю аппетита и снижение либидо, этих ви­тальных форм интереса к внешнему миру; и злость. Злость — это специфическая эмоциональная реакция на преграду, помеху в удовлетворении потребности. Такой помехой бес­сознательному стремлению души остаться с любимым ока­зывается вся реальность: ведь любой человек, телефонный звонок, бытовая обязанность требуют сосредоточения на себе, заставляют душу отвернуться от любимого, выйти хоть на минуту из состояния иллюзорной соединенности с ним.

Следующий шаг на этом пути — фаза поиска — отличается нереалистическим стремлением вернуть утраченного и отрица­нием не столько факта смерти, сколько постоянства утраты. Трудно указать на временные границы этого периода, поскольку он постепенно сменяет предшествующую фазу шока, и затем характерные для него феномены еще долго встречаются в пос­ледующей фазе острого горя, но в среднем пик фазы поиска приходится на 5—12-й день после известия о смерти. 92

Миграция как переживание жизненных ситуаций

Переживание горя и утраты

В это время человеку бывает трудно удержать свое внима­ние во внешнем мире, реальность как бы покрыта прозрач­ной кисеей, вуалью, сквозь которую сплошь и рядом проби­ваются ощущения присутствия умершего.

Надежда, постоянно рождающая веру в чудо, странным образом сосуществует с реалистической установкой, при­вычно руководящей всем внешним поведением горюющего. Ослабленная чувствительность к противоречию позволяет сознанию какое-то время жить по двум не вмешивающимся в дела друг друга законам — по отношению к внешней дей­ствительности по принципу реальности, а по отношению к утрате — по принципу «удовольствия». Они уживаются на одной территории: в ряд реалистических восприятий, мыс­лей, намерений («сейчас позвоню ей по телефону») стано­вятся образы объективно утраченного, но субъективно жи­вого бытия, становятся так, как будто они из этого ряда, и на секунду им удается обмануть реалистическую установку, принимающую их за «своих».

Затем наступает третья фаза — острого горя, длящаяся до 6—7 недель с момента трагического события. Иначе ее име­нуют периодом отчаяния, страдания и дезорганизации и — не очень точно — периодом реактивной депрессии.

Сохраняются, и первое время могут даже усиливаться, различные телесные реакции — затрудненное укороченное дыхание, астения, мышечная слабость, утрата энергии, ощу­щение тяжести любого действия; чувство пустоты в желуд­ке, стеснение в груди, ком в горле, повышенная чувстви­тельность к запахам, снижение или необычное усиление ап­петита, сексуальные дисфункции, нарушения сна.

Это период наибольших страданий, острой душевной боли. Появляется множество тяжелых, иногда странных и пугающих чувств и мыслей. Это ощущения пустоты и бессмысленности, отчаяние, чувство брошенности, одиночества, злость, вина, страх и тревога, беспомощность. Типичны необыкновенная поглощенность образом умершего и его идеализация — под­черкивание необычайных достоинств, избегание воспомина­ний о плохих чертах и поступках. Горе накладывает отпечаток и на отношения с окружающими. Здесь может наблюдаться утра­та теплоты, раздражительность, желание уединиться. Изменя­ется повседневная деятельность. Человеку трудно бывает сконцентрироваться на том, что он делает, трудно довести дело до конца, а сложно организованная деятельность может на какое-то время стать и вовсе недоступной.

Как это ни парадоксально, боль вызывается самим горюю­щим: феноменологически в приступе острого горя не умерший уходит от нас, а мы сами уходим от него, отрываемся от него или отталкиваем его от себя. И вот этот, своими руками произ­водимый отрыв, этот собственный уход, это изгнание люби­мого: «Уходи, я хочу избавиться от тебя...» и наблюдение за тем, как его образ действительно отдаляется, претворяется и исчезает, и вызывают, собственно, душевную боль.

Но вот что самое важное в исполненном акте острого горя: не сам факт этого болезненного отрыва, а его продукт. В этот момент не просто происходит отделение, разрыв и уничто­жение старой связи, как полагают все современные теории, но рождается новая связь. Боль острого горя — это боль не только распада, разрушения и отмирания, но и боль рожде­ния нового. Чего же именно? Двух новых «Я» и новой связи между ними, двух новых времен, даже — миров, и согласо­вания между ними.

Бывшее раздвоенным бытие соединяется здесь памятью, восстанавливается связь времен, и исчезает боль. Наблюдать из настоящего за двойником, действующим в прошлом, не больно.

Это чрезвычайно важный момент в продуктивном пережи­вании горя. Наше восприятие другого человека, в особенности близкого, с которым нас соединяли многие жизненные связи, насквозь пронизано прагматическими и этическими отноше­ниями; его образ пропитан незавершенными совместными де­лами, неисполнившимися надеждами, неосуществленными желаниями, нереализованными замыслами, непрощенными обидами, невыполненными обещаниями. Многие из них уже почти изжиты, другие в самом разгаре, третьи отложены на неопределенное будущее, но все они не закончены, все они — как заданные вопросы, ждущие каких-то ответов, требующие каких-то действий. Каждое из этих отношений заряжено це­лью, окончательная недостижимость которой ощущается те­перь особенно остро и болезненно.

Эстетическая же установка способна видеть мир, не раз­лагая его на цели и средства, вне и без целей, без нужды Моего вмешательства. Когда я любуюсь закатом, я не хочу в94

Миграция как переживание жизненных ситуацийОрганизованное насилие и психическое здоровье...

нем ничего менять, не сравниваю его с должным, не стрем­люсь ничего достичь.

Поэтому, когда в акте острого горя человеку удается снача­ла полно погрузиться в частичку его прежней жизни с ушед­шим, а затем выйти из нее, отделив в себе «героя», остающе­гося в прошлом, и «автора», эстетически наблюдающего из настоящего за жизнью героя, то эта частичка оказывается от­воеванной у боли, цели, долга и времени для памяти.

В фазе острого горя скорбящий обнаруживает, что тысячи и тысячи мелочей связаны в его жизни с умершим («он ку­пил эту книгу», «ему нравился этот вид из окна», «мы вме­сте смотрели этот фильм») и каждая из них увлекает его сознание в «там и тогда», в глубину потока минувшего, и ему приходится пройти через боль, чтобы вернуться на по­верхность. Боль уходит, если ему удается вынести из глуби­ны песчинку, камешек, ракушку воспоминания и рассмот­реть их на свету настоящего, в «здесь и теперь». Психологи­ческое время погруженности, «настоящее в прошедшем» ему нужно преобразовать в «прошедшее в настоящем».

В период острого горя его переживание становится ведущей деятельностью человека, составляет основное содержание всей его активности и становится сферой развития его личности. Поэтому фазу острого горя можно считать критической в отно­шении дальнейшего переживания горя, а порой она приобре­тает особое значение и для всего жизненного пути.

Четвертая фаза горя называется фазой «остаточных тол­чков и реорганизации» (Дж. Тейтельбаум). На этой фазе жизнь "входит в свою колею, восстанавливаются сон, ап­петит, профессиональная деятельность, умерший перестает быть главным средоточением жизни. Переживание горя теперь не ведущая деятельность, оно протекает в виде сна­чала частых, а потом все более редких отдельных толчков, какие бывают после основного землетрясения. Такие оста­точные приступы горя могут быть столь же острыми, как и в предыдущей фазе, а на фоне нормального существова­ния субъективно восприниматься как еще более острые. Четвертая фаза, как правило, длится в течение года: за это время происходят практически все обычные жизнен­ные события и в дальнейшем начинают повторяться. Го­довщина смерти является последней датой в этом ряду.

Может быть, не случайно поэтому большинство культур и религий отводят на траур один год.

За этот период утрата постепенно входит в жизнь. Челове­ку приходится решать множество новых задач, связанных с материальными и социальными изменениями, и эти прак­тические задачи переплетаются с самим переживанием. Он очень часто сверяет свои поступки с нравственными норма­ми умершего, с его ожиданиями, с тем, «что бы он сказал». Но постепенно появляется все больше воспоминаний, осво­божденных от боли, чувства вины, обиды, оставленности. Некоторые из этих воспоминаний становятся особенно цен­ными, дорогими, они сплетаются порой в целые рассказы, которыми обмениваются с близкими, друзьями, часто вхо­дят в семейную «мифологию». Словом, высвобождаемый ак­тами горя материал образа умершего подвергается здесь сво­его рода эстетической переработке.

Описываемое нами нормальное переживание горя при­близительно через год вступает в свою последнюю фазу — «завершения». Здесь горюющему приходитоГпорой прёодо-левать некоторые культурные барьеры, затрудняющие акт завершения (например, представление о том, что длитель­ность скорби является мерой нашей любви к умершему).

Смысл и задача работы горя в этой фазе состоит в том, чтобы образ умершего занял свое постоянное место в про­должающемся смысловом целом моей жизни (он может, на­пример, стать символом доброты) и был закреплен во вне­временном, ценностном измерении бытия.

Я. лавик

организованное насилие и психическое

здоровье: исторические и психологические

ПЕРСПЕКТИВЫ XX СТОЛЕТИЯ*

В реферате статьи, принадлежащей перу Нильса Йохана Лавика, излагается краткая история изучения психологичес-

• * Lavik N.J. Organized Violence and Mental Health — Historical and Psychological Perspectives on the 20^lh Century // Pain and Survival: Human rights violations and mental health. Oslo-Copenhagen-Stockholm: Scandinavian University Press, 1994. P. 85—115.

Миграция как переживание жизненных ситуаций

ких последствий организованного насилия и обозначаются основные принципы психотерапии жертв такого насилия.

история изучения психологических последствий

Поиск по сайту: