Мозаичная карта из с. Мадаба (Мадеба). VI в. 14 страница

С горечью говорит Прокопий об упадке былого величия римского сената, ныне собиравшегося лишь для видимости и покорно выполнявшего волю императора и императрицы 157.

Возмущаясь тем, что император Юстиниан женился на бывшей актрисе и куртизанке, Прокопий, признает, что «никто из сенаторов, видя такой позор, которым покрывалось государство, не решился высказать свое порицание и воспротивиться этому; все готовы были хоть сейчас поклониться Феодоре, как божеству» 158.

С удивительной беспощадностью описывает Прокопий раболепие высшей знати в приемной Феодоры. Если Юстиниан был доступен, то, чтобы быть принятым императрицей, даже людям, занимающим высокие должности в государстве, требовалось много времени и труда. Под страхом смерти все вельможи обязаны были простаивать долгие дни и часы в узком и душном коридоре, ведущем в покои императрицы. Они поднимались на цыпочки и вытягивали шеи, чтобы выходящие из внутренних покоев Феодоры евнухи могли их заметить. К владычице приглашались лишь немногие, и, входя к ней с великим страхом, они удалялись как можно скорее, только отдав ей земной поклон и прикоснувшись краями губ к ее ступням. Права говорить с ней или просить ее о чем-либо, если она сама не приказывала, им не предоставлялось. «Таким образом, вся политическая жизнь обратилась в сплошное холопство, а она была надсмотрщицей и дрессировщицей этих рабов» 159.

Сознавая, что тиранический режим Юстиниана привел к упадку былых доблестей римской аристократии, Прокопий ищет идеал политического устройства в далеком прошлом. Его консерватизм тесно переплетается со своеобразным римским патриотизмом. Ему близка и понятна идея великого и вечного Рима, которая трансформируется у Прокопия в концепцию величия Римской империи со столицей в новом Риме — Константинополе. Историк всегда мыслит себя прежде всего гражданином мировой Римской державы. Все человечество он делит на римлян (ромеев), носителей высокой древней культуры и государственности, и варваров. {155}

По социальным симпатиям и образу жизни Прокопий — утонченный аристократ, поклонник античной культуры. В своих произведениях он восхваляет добродетели знати и, как правило, с презрением отзывается о народе, грубой, легковерной и кровожадной черни; даже когда он сетует на несчастную долю бедняков и нищих, которых Юстиниан лишил государственных раздач, то и тогда говорит об этом не из сочувствия к страждущим, а в порицание ненавистному государю.

Мировоззрение Прокопия, как и его политические взгляды, ярко отражает ту кризисную переходную эпоху, в которую жил историк. В его трудах звучат нотки пессимизма, разочарованности, неверия в будущее, столь свойственные уходящим с исторической арены классам. Вряд ли можно найти в византийской историографии другое столь же мрачное произведение, как «Тайная история». Для Прокопия эпоха, в которую он живет,— «печальные времена», когда «и в частной жизни, и в общественной было одно горе и уныние»; «сидя у себя дома или встречаясь на рынках и в храмах, люди не разговаривали ни о чем другом, как о своих бедах и несчастиях» 160.

По своим философско-этическим взглядам Прокопий во многом является эклектиком. Большое влияние на формирование его философских воззрений оказала, видимо, скептическая школа философии. Отсюда почерпнул он идеи о непознаваемости мира и природы вещей, отсюда его крайне пессимистическое мнение о сущности человеческих страстей и характеров. Он глубоко убежден, что нет предела испорченности человеческой природы. Его труды изобилуют сентенциями о дурных чертах человеческих характеров. Он подчеркивает, например, что зависть свойственна человеку, «а с завистью нигде не уживается справедливость» 161. Людям присущи непостоянство, склонность к измене. Они «вместе с обстоятельствами меняют и мнения, составленные ими о прежних делах» 162.

Однако в этических воззрениях Прокопия проскальзывают иногда и позитивные оценки. Он высоко ставит такие чувства человека, как любовь к детям и почитание умерших 163. Величайшим побудителем всех людей к доблести Прокопий считает чувство самоуважения. По убеждению историка, стыдно человеку, имеющему разум, быть хуже, чем он есть на самом деле 164.

Занятие философией, по мнению Прокопия, несовместимо с убийствами, войнами 165; не может быть радости от победы, добытой кровью 166.

Одной из основных философских идей, проходящих красной нитью через все произведения Прокопия, является идея изменчивости и непрочности всего земного. В человеческих делах нет ничего постоянного, но нет и ничего невозможного 167. Человек должен в жизни ловить случай. Если его упустить, он уже никогда не вернется 168. {156}

Счастье случайно и кратковременно и дается людям отнюдь не за их заслуги и добродетели; часто оно дарит своими милостями людей недостойных. «Я думаю,— пишет Прокопий,— недалеко от истины древнее мнение, что бог не дает людям счастья иначе, как смешав его с несчастием. К благополучию всегда приковано злополучие, к удовольствию — горечь, не дозволяющая никогда насладиться полным благоденствием». Оттого и смеемся мы не без слез, заключает свои рассуждения историк 169.

У Прокопия можно обнаружить и черты античного миросозерцания и элементы христианской идеологии. Античное понимание судьбы сопряжено у него с верой в божественный промысел.

Возведением на императорский престол Феодоры судьба как бы хотела показать свое могущество. «Она, господствуя над всеми человеческими делами, меньше всего заботится, чтобы то, что совершается, казалось вполне естественным или чтобы оно происходило согласно с человеческими расчетами» 170. «Я не могу постигнуть,— замечает Прокопий в другом месте,— почему богу угодно поднимать на такую степень высоты одного человека или один город, потом низвергать его и обращать в прах без всякой причины, нам видимой». Затем, как бы спохватившись, что подобный скептицизм противоречит христианской религии, Прокопий заявляет: «Но этим я не хочу сказать — это было бы нечестиво,— будто не все совершается по его (бога) высшему усмотрению» 171.

Признавая могущество судьбы, Прокопий не призывает, однако, к полной покорности ей. Он считает, что «никакие старания не могут быстро исправить бедствий, происходящих по воле судьбы, но рассудок легко может исправить зло, причина которого — сам человек» 172.

Отношение Прокопия к христианству довольно противоречиво. Он совершенно чужд христианской ортодоксальности. И хотя историк, естественно, не мог выступать открыто против христианства, особенно в своих официальных трудах, он тем не менее не скрывает, сочувствия к аристократам-язычникам, гонимым за религиозные убеждения 173. Политик в Прокопии всегда берет верх над христианином. Так, ставя превыше всего интересы старой сенаторской аристократии, он выступает в защиту светского землевладения в его борьбе с церковным. Его крайне раздражает покровительство, оказываемое Юстинианом высшему духовенству, он негодует против расширения владений церкви в ущерб сенаторской знати.

Чаще всего Прокопий довольно индифферентен к вопросам веры. Он подчеркнуто не вмешивается в религиозную борьбу своего времени и очень мало говорит о религиозных спорах монофиситов, ариан и православных. Более того, он критикует Юстиниана за увлечение в конце жизни богословскими спорами в ущерб государственным делам 174, резко осуждает императора за преследования еретиков, хотя с точки зрения ортодоксального христианина это должно было, наоборот, заслужить одобрение. Так, он пишет: «Стремясь к тому, чтобы заставить всех {157} исповедовать одинаковым образом христианскую веру, он, не обращая внимания ни на что, губил людей инаковерующих, делая это под видом благочестия. Он считал, что не является убийством, если гибли от его руки и умирали люди, бывшие не одного с ним исповедания» 175. Вместе с тем Прокопий, конечно, не оправдывает еретиков и считает их учение заблуждением. «Во всей Римской империи,— говорит он,— было много превратных учений, которые обычно называют ересями: учение монтанистов, савватиан и многие другие, в которых обычно заблуждаются мысли человеческие» 176.

Равнодушие к церковно-догматическим спорам и вопросам христианской религии было, видимо, вообще довольно распространенным явлением среди сенаторской аристократии, к которой близко стоял Прокопий. Ведь именно в ее среде были еще сильны античные традиции и дольше всего жило язычество, так жестоко преследуемое Юстинианом.

Однако отнюдь нельзя утверждать, что сам Прокопий — не христианин, а чуть ли не тайный язычник. Он верит в бога, в промысел божий, однако эта вера окрашена в тона умеренной, «официальной» религиозности. Христианское вероучение Прокопий излагает очень кратко, в соответствии с постановлениями Халкидонского собора 177. Он упоминает о христианских таинствах, праздниках, христианских персонажах Нового завета. Он признает добродетельный образ жизни монашества и говорит о монахах как о «самых воздержанных христианах» 178. Историк довольно суеверен и повторяет в своих трудах многие бытовавшие в ту пору рассказы и легенды о различных чудесах.

Вера в сверхъестественные силы, предзнаменования, сны, гадания является характерной чертой мировоззрения Прокопия, как, впрочем, и почти всех других ранневизантийских авторов. Он рассказывает с суеверной опаской о затмении солнца, о появлении кометы.

Вместе с тем Прокопий критически относится к предсказаниям оракулов, к мантике и гаданию по звездам. Он далек от какого-либо религиозного фанатизма, мистики, ему глубоко чужды идеи умерщвления плоти, отказа от радостей земной жизни, аскетизма и подвижничества.

В отношении к варварским народам Прокопий проявляет известную сдержанность и объективность в сочетании с обычным почти для всех византийских писателей того времени высокомерием.

Прокопий не закрывает глаза на огромные перемены, происшедшие в современном ему мире. Он ясно видит, что римляне все больше и больше теряют былое господство, что они сами способствуют отпадению покоренных народов неразумной грабительской политикой. Прокопий хорошо сознает, что силы варваров возрастают, а напор их на империю делается все более грозным. И тем не менее, видя грандиозное столкновение двух миров — римского и варварского, историк полон самоуверенной надежды на конечную победу империи.

В описании Прокопием варварских народов, несмотря на то, что он отдает должное воинственности, доблести, гостеприимству и другим положительным качествам некоторых племен, все же звучат нотки през-{158}рительного превосходства образованного римлянина над грубыми варварами 179.

Чаще всего Прокопий проявляет к варварам открытую враждебность 180. В то же время он высказывает мысль о необходимости известного компромисса между империей и варварами; порой Прокопий утверждает, что все человечество в конечном счете составляет единую семью 181.

Сочинения Прокопия — неоценимый источник для изучения этногенеза, общественного строя, религии, быта и нравов многих варварских племен и народов, с которыми так или иначе сталкивалась Византия в ту эпоху. Особенно важны известия Прокопия для понимания грандиозных перемен на этногенетической карте Европы в период так называемого великого переселения народов.

Сведения о варварах у Прокопия можно подразделить на две группы: экскурсы этнографического характера, представляющие собой небольшие самостоятельные рассказы о жизни варварских племен, вкрапленные в историческое повествование, и короткие известия в виде отдельных замечаний о том или ином народе, разбросанные по всем сочинениям историка.

Наибольшее познавательное, значение имеют, естественно, экскурсы Прокопия, хотя именно они испытали особенно сильное влияние античной этнографической традиции. Однако под внешней оболочкой античных топосов и терминов скрывается вполне реальный историко-этнографический материал. Общие места применяются Прокопием чаще всего как способ выражения, как дань литературной моде и в целом не затемняют жизненно правдивых наблюдений автора, почерпнутых как из личного опыта общения с варварами, главным образом воинами-федератами на службе империи, так и из рассказов византийских купцов, воинов и дипломатов, посещавших варварские страны и народы.

Обилие этнографического, топонимического, географического материала, несмотря на его неравноценность, все же достаточно достоверного, дает право считать произведения Прокопия сокровищницей знаний о племенах и народах, окружавших Византию в VI в.

Как историк Прокопий во многом еще являлся продолжателем традиций античной историографии. Подобно античным авторам он провозглашает, что основной задачей его сочинений является выяснение истины. Он убежден, что речи оратора должно быть свойственно красноречие, поэзии — вымысел, истории — истина 182. Однако сохранять объективность Прокопию удается далеко не всегда: его рассказ отличается точностью лишь в тех случаях, когда социально-политические симпатии и антипатии не ослепляют его и не превращают в озлобленного памфлетиста.

Знаток и горячий поклонник античной культуры, Прокопий широко вплетает в художественную ткань повествования античные мифы, легенды, предания, анекдоты, почерпнутые из сокровищницы греко-римской цивилизации. В композиции и стиле он нередко подражает Геродоту, {159} Фукидиду, Полибию, в частности охотно вводит в историческое повествование речи главных героев.

Но Прокопий отнюдь не копиист; очень многое в его трудах почерпнуто из жизни и свидетельствует о широком кругозоре автора, создавшего красочное полотно реальной исторической действительности.

Агафий Миринейский

Среди представителей культуры ранней Византии Агафию Миринейскому, историку и поэту, принадлежит особое место. В исторических сочинениях Агафий всегда остается поэтом, а в поэтических творениях — историком.

Для Агафия история и поэзия — родные сестры. Старшая сестра — история — рисуется ему неподкупной и мудрой, наставницей людей в добродетели. Клио правдива, сурова, нелицеприятна, и только она дарует деяниям смертных божественное бессмертие. Младшая же сестра — поэзия — прекрасна, наполнена священным восторгом и вдохновением, хотя немного ветрена и легковерна. Поэзия для человека — лишь удовольствие, развлечение. История же — дело великое и серьезное. Поэзия должна учиться у истории мудрости, история у поэзии красноречию.

Страх исчезновения владеет миром, и только история дарует людям луч надежды. Память людская преходяща и быстротечна. Замена ее — история. Полководец, побеждающий в войнах, зодчий, воздвигающий города, атлет, увенчанный лавровым венком на арене, воин, проливающий кровь в сражениях,— все они трепещут при мысли о том, что мрачные воды Стикса вместе с жизнью поглотят и их славу. И лишь история способна оценить их деяния и вынести окончательный и справедливый приговор.

О жизни и творчестве Агафия мы знаем из его исторического труда и кратких упоминаний о нем византийских писателей Менандра Протиктора, Иоанна Епифанийского, Евагрия, Феофана и Льва Диакона. Некоторые сведения о нем мы черпаем и из лексикона «Суда».

Агафий был уроженцем города Мирины в Малой Азии. Отсюда его прозвище — Миринейский. За свою короткую жизнь (род. ок. 536 г.— ум. ок. 582 г.) Агафий написал сравнительно много. Среди его сочинений мы находим произведения различных жанров и неодинаковой художественной ценности: это и озаренные отблеском истинного лирического таланта стихотворные миниатюры в духе анакреонтической поэзии, и несколько рассудочные, наполненные морализующими тенденциями, более умные, чем вдохновенные, эпиграммы, и, наконец, обширный исторический труд, написанный по всем канонам античной историографии. Во всех этих произведениях Агафий-поэт идет рука об руку с Агафием-историком, а порою они вступают в противоборство друг с другом.

Тревоги и заботы повседневной жизни воздвигали порою труднопреодолимые препятствия на творческом пути писателя. Детство и ранняя юность Агафия прошли в довольно состоятельной и образованной семье, сперва в Мирине в Малой Азии, затем в Константинополе. Его отец, ритор Мемноний, пользовался известностью и уважением в родном городе. Еще в трехлетнем возрасте Агафий потерял свою мать Периклею, смерть которой позднее горько оплакивал в одной из эпиграмм 183. {160}

Образование Агафий получил в духе традиций своей семьи: он изучал риторику и юриспруденцию в Константинополе и Александрии. В конце 50-х годов VI в. Агафия постигло несчастье: семья разорилась, и юноше пришлось зарабатывав на жизнь своим трудом. Профессия адвоката, однако, не пришлась по душе будущему писателю: «С детства я больше всего увлекался героическим ритмом и всецело упивался сладостью поэтической речи» 184. Но суровая необходимость мешала Агафию всецело отдаться любимому делу: целые дни он должен был просиживать в портике императорского дворца, составляя клиентам различные прошения и жалобы 185. Адвокатура, однако, принесла Агафию связи в обществе и средства к существованию, а широкая образованность — звание схоластика.

Увлечение поэзией сблизило Агафия с представителями константинопольской духовной элиты и открыло ему доступ в литературный кружок известного поэта Павла Силентиария, сыгравшего в отношении Агафия роль патрона и мецената 186.

Еще при жизни императора Юстиниана Агафий опубликовал в Константинополе первый сборник лирических стихотворений по мотивам античных любовных мифов, который он назвал «Дафниака». Этот сборник стихов, проникнутых истинным поэтическим чувством, принес поэту известность в кругах столичной интеллигенции.

Жизнь Агафия в эти годы протекала среди золотой молодежи столицы, и ему не были чужды все радости бытия. Но даже тогда Агафий отличался вдумчивостью, серьезным характером, склонностью к философским размышлениям. Он осуждал беспутство и невоздержанность знатных юношей Константинополя, их безумные увлечения конскими ристаниями и борьбой цирковых партий 187. Павел Силентиарий шутливо упрекал Агафия в том, что он больше предается думам, чем любви, предпочитает Афину Афродите и даже в праздники занимается юридической работой 188.

Образованность и поэтическая одаренность в сочетании с трудолюбием позволили Агафию в 567—568 гг. издать обширный сборник (свыше 100 стихотворных эпиграмм греческих поэтов), известный под названием «Цикл». Видное место в «Цикле» принадлежало эпиграммам самого Агафия 189.

По обычаю того времени Агафий предпосылал сборнику посвятительное предисловие, проникнутое лестью к царствующему императору Юстину II (565—578). Возможно, поэт рассчитывал такой ценой заслужить внимание василевса, однако «Цикл» не был замечен при дворе и не принес Агафию ни денег, ни карьеры.

Издание «Цикла» упрочило, однако, литературные связи Агафия не только в столице, но и за ее пределами. Выросла его известность в Мирине, где позднее, уже после создания исторического труда, в честь Агафия, его отца и брата была воздвигнута статуя 190. {161}

Эпиграммы самого Агафия, вклиненные в «Цикл», проливают свет на внутренний мир писателя. Однако излишнее увлечение формой иногда затемняет в них личный элемент, мораль и поучение скрывают истинную страсть и глубокое чувство. Даже в эпиграммах эротического характера порою господствует дидактический тон, и сама эротика служит средством проповеди высокой нравственности и традиционной морали. Агафий-поэт несколько вычурен, любит причудливую игру слов, следуя античным поэтическим традициям. В сфере эстетических воззрений, художественных приемов и метрики на Агафия бесспорное влияние оказали поэт Нонн и его литературная школа 191.

Вместе с тем многие эпиграммы Агафия навеяны событиями реальной жизни, отражают его личные переживания и думы. Сквозь толщу поэтических стереотипов подчас пробивается живой ключ истинного чувства. Это прежде всего относится к эпитафиям Агафия, к описанию природы, красоты мира, воспеванию человеческого труда, великолепия построек, созданных руками людей 192.

С годами Агафия наряду с поэзией все больше и больше влекут занятия наукой. Он интересуется необычными явлениями природы, причинами стихийных бедствий, в частности землетрясений 193, завязывает дружбу со знаменитым строителем храма св. Софии Анфимием из Тралл 194.

Уже в зрелом возрасте, испытав разочарования на поэтическом поприще, Агафий решает избрать другое, как ему кажется, более полезное и серьезное занятие. Он становится историком. Плодом длительных размышлений, изучения документов, дипломатической переписки, записей рассказов очевидцев, знакомства с трудами античных и византийских авторов стало сочинение Агафия «О царствовании Юстиниана».

Оно состояло из пяти книг и охватывало сравнительно небольшой отрезок времени — всего лишь семь лет правления императора — с 552 по 558 г. Сочинение представляет собой непосредственное продолжение «Истории войн Юстиниана» Прокопия. Этого историка Агафий считает образцом для подражания и своим наставником, что, однако, не мешает ему порой спорить со своим учителем 195.

К написанию своего труда Агафий приступил около 570 г. Однако ему не суждено было осуществить свои замыслы до конца. Агафий умер в возрасте около 46 лет, и сочинение его осталось незаконченным.

За короткую жизнь Агафий, однако, создал такие труды, которые сохранили память о нем как об историке и поэте, оставившем значительный след в византийской историографии и литературе VI в.

Агафию всегда приходилось страдать от сравнения с более талантливыми современниками. В поэзии его соперниками были Павел Силентиарий и Нонн, в истории — Прокопий. И если в поэтическом творчестве Агафий все же выдерживал это сравнение, то в историческом летописа-{162}нии он намного уступал Прокопию. В произведении «О царствовании Юстиниана» Агафий широко пользуется трудами своих предшественников, особенно Геродота, Фукидида и Прокопия. Однако в отличие от Прокопия, собиравшего (особенно, конечно, в «Тайной истории») всякие легенды и даже просто сплетни, Агафий очень внимателен к разысканию и критической проверке исторических материалов. Он использовал много ценных документов, протоколы судебных процессов, рассказы военачальников, послов, купцов, переводчиков и даже персидские хроники.

Вместе с тем Агафий гораздо менее, чем Прокопий, осведомлен обо всех происходящих событиях; достоверность его труда сильно страдает из-за отсутствия личного опыта, дипломатического и военного.

В предисловии к труду Агафий пропел как бы хвалебный гимн истории. История, по его мнению, не только не ниже матери наук — философии — но, быть может, даже более полезна. Историки, по мнению Агафия,— благодетели общества и достойны всяческого прославления 196. Историк — не только рассказчик, но истолкователь фактов. На нем лежит трудная и почетная миссия — передать потомкам истинные события своего времени. Агафий обрушивается с едкими нападками на тех современных ему историков (не называя, к сожалению, их имен), которые позорят себя низкой лестью перед здравствующими правителями и порицанием уже умерших 197.

Идея о том, что цель истории — истина, а назначение историка — служение этой истине, отнюдь не нова как в античной, так и в ранневизантийской историографии. Однако у Агафия, пожалуй, слова меньше расходятся с делом, чем у других современных ему историков, в частности у Прокопия.

В произведении Агафия очень силен «оценочный момент». Мало у кого из византийских историков раннего периода можно найти столь продуманную, трезвую и прямо выраженную позицию автора в оценке происходящих событий, как у этого писателя. Историк должен, по словам Агафия, «полезные деяния восхвалять, а бесполезные порицать, так как если исторические труды... будут состоять из простого пересказа событий, они окажутся не многим лучше тех басен, которые рассказываются в гинекеях во время прядения шерсти» 198.

Показательно, что в Византии труд Агафия пользовался большой известностью и послужил источником для многих византийских историков и хронистов более позднего времени 199. Однако сам Агафий, что делает честь его скромности, считал себя чуть ли не невеждой по сравнению со своим блестяще эрудированным учителем Прокопием 200.

Основное внимание Агафий уделяет внешнеполитическим событиям — войнам Византии с готами, вандалами, франками, персами, гуннами, славянами, аварами, лазами. {163}

В оценке царствования Юстиниана Агафий, невзирая на то, что при дворе Юстина II всякое порицание политики покойного императора всемерно поощрялось, старается по мере возможности быть объективным. Историк видит в деятельности Юстиниана как положительные, так и отрицательные черты; в противоположность Прокопию он порицает скорее дурных правителей, нежели правительство Юстиниана.

Агафию импонирует идея восстановления былого величия Римской империи, претворявшаяся в жизнь Юстинианом. Он выносит оправдательный вердикт внешней политике этого императора на Западе, поскольку считает, что его войны были не завоеванием и порабощением чужеземных народов, а защитой владений римлян от варваров. Историк убежден, что если цель войны столь возвышенна и справедлива, то воюющей стороне сопутствует счастье; если же войны порождены жаждой наживы, неблагоразумием и несправедливостью и несут с собой бедствия народам, то они гибельны и для самих зачинщиков 201. Подобная оценка войн Юстиниана на Западе особенно знаменательна, если учесть, что Агафию не чужды пацифистские идеи. Для него войны — порождение зла, выражение самых низменных проявлений человеческой природы, а отнюдь не осуществление воли божества 202.

Агафий очень высоко ставит труд ученого. Такие великие умы VI в., как Анфимий из Тралл, заслуживают, по его словам бессмертной славы 203. Ученые, архитекторы, писатели, художники нужны государству не менее, чем полководцы, хотя правители часто недооценивают их исключительной роли в жизни общества. Панегирик Агафия в честь науки и творческого труда окрашен в столь ярко полемические тона, что свидетельствует о личной заинтересованности автора и озабоченности его судьбами интеллигенции в Византийском государстве.

Агафий особо подчеркивает, что царский двор, обстановка лести вокруг престола отнюдь не способствуют занятию науками, что ученым надлежит искать покоя и уединения 204. Он высоко ценит античную науку, особенно философию; по его мнению, это — вершина человеческой мысли. Агафий всячески прославляет греческих философов, бежавших после закрытия Юстинианом Афинской философской школы в Иран.

По своим социально-политическим взглядам Агафий несколько более демократичен, чем Прокопий. Он открыто порицает разбогатевшую знать, динатов, как определенную социальную категорию. И хотя к народным массам он относится с высокомерием, это презрение не аристократа по крови к безродному и нищему демосу, а аристократа духа к невежественной толпе, которая не способна к «высокому творчеству» и удел которой — суеверия и темнота. В общественной жизни Агафий превыше всего ставит свободу — правда, понимая под ней свободу для избранных, особо одаренных, творческих личностей.

Идеальный образ правителя для Агафия — это мудрец, философ на троне, заботящийся о всеобщем благе. Государство должно управляться достойными, добродетельными людьми 205. Чрезвычайно опасно, по мне-{164}нию Агафия, давать титул царя тому, кто его не заслужил 206. Политический деятель или мудрец, стремящийся к свободе, думает всегда не о себе, но о благе государства. Не могут в жизни быть соединены подлость и общая польза, жестокость и правосудие. Для правителей и их приближенных особенно опасны заносчивость и зависть. Гордыня губит не только государей, но и тех, кто им угождает. Если правители не награждают лучших своих подданных за военные подвиги, мирные деяния и личные дарования, государству наносится большой ущерб 207.

Классической моделью наилучшего государственного устройства для Агафия служит государство Платона, где «философия и царство объединяются в одно целое» 208. Агафию чуждо представление о божественности императорской власти, о том, что император — земной бог.

Агафий в значительно меньшей степени, чем Прокопий, склонен к консерватизму в политике и искусстве. Хотя он считает, что в политических делах лучше придерживаться установленного прежде порядка вещей, в случае нужды не следует цепляться за старое 209. Однако проведение реформ является прерогативой лишь мудрых правителей, действующих на благо государства.

По своим философским взглядам Агафий не примыкал к какой-либо определенной школе античной философии. Как и Прокопий, он испытал на себе влияние и учения Платона, и идей философов-скептиков. Агафий хорошо знал и ценил Аристотеля и многих других греческих философов. Особенно большое влияние оказала на него Александрийская философская школа. В своей книге он излагает, в частности, теорию происхождения землетрясений Иоанна Филопона 210. философскому миропониманию Агафия свойственны некоторые черты агностицизма, он убежден, что человеку не дано познать до конца сущность вещей 211. О божестве, по мнению Агафия, можно «знать только то, что оно непознаваемо» 212. Однако агностицизм у Агафия менее ярко выражен, чем у Прокопия: хотя познать до конца явления природы невозможно, ибо все создано божественным разумом и высшей волей, человек обязан их изучать 213.

У Агафия чувствуется явное тяготение к пантеизму. Если Прокопий — фаталист, верящий в безусловную и грозную силу рока, божества, которое слепо, капризно действует по неведомому произволу и намерения которого не могут быть разгаданы людьми, то Агафий более оптимистичен. Верховное божество — «высшее благо», по Агафию, обладает совершенным знанием, абсолютным разумом, волей и, хотя его деятельность непостижима для смертного, она разумна и целесообразна 214. Агафий убежден, что воля божества проникает во все сферы человеческой жизни, пронизывает всю природу. В большинстве случаев «божий промысел» справедлив к человеку; кара верховного правосудия постигает {165} людей за совершенное ими зло, хотя многие из них при жизни от нее ускользают 215.

Поиск по сайту: