Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

ПОКАЗАНИЯ МИХАИЛА ВАСИЛЬЕВИЧА ТЯМИНА



 

 

1.

 

Сегодня в четыре часа пополудни я был арестован по Большой Александровской ул.,[237]в д. 22, куда я зашел к некоему Саше,[238]где надеялся узнать адрес моего брата Афанасия. К Саше я пришел со своим знакомым Филей, которого я сегодня встретил случайно недалеко от Курского вокзала.

Адрес Саши указал мне еще в Харькове Володя Малютин, не называя фамилии Саши. Фамилии Фили я тоже не знаю. Из взятых моих документов признаю подложными: 1) Союза матросов и солдат г. Севастополя от 9 июня с. г. № 713, 2) Ячейки «ЕРО» от 18 июня с. г. за № 118, 3) удостоверение Союза матросов и солдат г. Севастополя и 4) членский билет № 786 Всероссийского профессионального союза коммерческих служащих и рабочих Московско‑Курской, Нижегородской, Муромской и Окружной ж. д.

3 ноября 1919 года Михаил Васильевич Тямин

 

Казимир Ковалевич

 

Петр Соболев

 

Приехал в Москву из Харькова приблизительно два месяца назад. Приехал к брату найти заработок. По приезде я зашел прямо с вокзала на Арбат, 30. Этот адрес дал мне Бжостек в Харькове. На Арбате я встретился с Казимиром (Ковалевичем), с которым я был знаком с Харькова. Он мне устроил на Арбате свидание с моим братом Михаилом. Я ходил получить работу на бирже труда, но документов и аттестатов о прежней работе не имел и поэтому работы получить не мог. Тогда Ковалевич предложил мне работать в одной организации анархистов по связи с рабочими. Я вынужден был согласиться. Тогда он мне дал адреса рабочих, по которым я разносил даваемую мне литературу. Каждый раз Ковалевич мне давал удостоверение приблизительно такого содержания: «Окажите содействие. К. Ковалевич». В московскую организацию анархистов подполья входило всего приблизительно человек 20–25. Основание ее заложено Ковалевичем, приехавшим вместе с 20‑ю другими (в этом числе были человек 12 латышей) с юга после гого, как Махно разорвал с большевиками. Организация была построена таким образом: 1) литературная группа, в которую входили Ковалевич, Марков (он сейчас уехал, не знаю куда) и другие, имен которых не знаю; 2) боевая группа, в которую входили Соболев, Гречаников Михаил, Барановский, Петр (из Нижнего, фамилии не знаю)[239]и другие, имен которых не знаю; 3) типография, в ней работали Хиля Цинципер, Митя (из Брянска, фамилии не знаю), Паша (из Союза молодежи, был арестован МЧК на съезде, фамилии его не знаю); 4) адские машины изготовлял Азов один на даче, там жила его женщина.

 

Дача в Краскове после взрыва

 

Литературная группа обслуживала статьями газету «Анархия», и члены ее писали листки. В задачи боевой группы входило устройство экспроприации (в Народном банке на Дмитровке, в Народном банке на Серпуховской площади[240]), организация и выполнение покушений (взрыв на Леонтьевском переулке Московского комитета РКП, участвовали в нем Соболев (руководитель), Барановский, Гречаников, еще трое, фамилий которых не знаю); организация покушений была поставлена очень конспиративно, и во все время не знал, какие покушения они еще готовились предпринять, знал только, что они что‑то готовят к Октябрьской годовщине, об этом они часто говорили.

Взрыв на Леонтьевском был ими решен внезапно по предложению одного левого эсера, который пришел на Арбат, 30, часа в 3 того же дня, в который произошел взрыв. Ковалевич мне передавал, что этот левый эсер тогда же и предложил устроить взрыв Московского комитета.

Вообще анархисты подполья имели тесную связь с организацией левых эсеров через Ковалевича. Этого эсера я узнаю, если мне его покажут. Боевики также разбрасывали литературу по улицам. Бомбы и материал для адских машин привозили из Брянска (Бежицы). Хозяйка квартиры на Арбате, 30, знала, что живут у нее анархисты, но об их работе она не знала ничего. Платил ей Ковалевич очень хорошо. Жил там одно время Вася Азов, затем с месяц тому назад переехал на дачу, жили Таня Дедикова и я. Меня о засаде предупредил Цинципер, тогда я стал ночевать у Натальи Ивановны Сыровеж, дом № 7 по Второй Мещанской ул.[241]Это моя тетка, человек совершенно непричастный к делу. Литературу я передавал только в три места: 1) в обозную мастерскую около Донского монастыря, Морозову (его вызывал в контору), 2) на Рогожскую станцию Курской ж. д. в склад товаров Степанову и 3) на Курский вокзал, (в) паровозное депо, Яковлеву (старик туда ходил вместе с Ковалевичем) вместо Дормидонтова, которого не было, уехал за хлебом. Расшифровка адресов № 1 была на особом листе. Адреса № 2 не знаю, иногородние. Ковалевич был особенно озабочен подысканием квартир и рабочих, могущих распространять литературу. Но почти везде он получал отказ. Из‑за недостатка квартир они принуждены были переехать на дачи. Дачи были две, на одной была типография, на другой изготовляли адские машины. Может быть, и то и другое было на одной из дач. Лев Черный иногда заходил на Арбат. Он в организацию не входил и все время резко спорил с Ковалевичем, абсолютно отрицая методы, которые применяли анархисты подполья. Живет Лев Черный на Зацепе, дома и квартиры не знаю. Печати и бланки они хранят на даче. Билет партийный Рассказовской организации Ковалевич получил, как он рассказывал, от легальных анархистов. Шура в Рассказове – моя знакомая еще с Харькова. С ней не виделся года два, к анархистам она не имеет никакого отношения.

Михаил Тямин.

 

Где находится Михаил Тямин, я не знаю. Он, если не ошибаюсь, обслуживает связи с рабочими,

Афанасии Тямин

 

Ввиду потери своего документа я взял часть документов брата и по ним жил. Часть же документов на Михаила Тямина мои личные, как‑то: из штаба Бакинского военкома и др. Причина та, что не любил своего имени Афанасий и переименовал сам себя в Михаила.

Афанасий Тямин

 

Дополнительно показываю:

В 1 –м Троицком переулке, в доме № 5, во дворе, 1 –й этаж, живет Шурка‑боевик. Кроме него может еще быть Дядя Ваня.[242]Брать надо осторожно, ибо возможно вооруженное сопротивление. Адрес этот я получил от Ковалевича на случай провала наших постоянных конспиративных квартир. Затем в доме Бахрушина на Тверской ул.,[243]ход с переулка, часто собираются анархисты подполья. Там живет боевик Сашка под фамилией Розанов. К нему могут зайти и Барановский и Соболев. Типография, а может быть, и адские машины находятся на даче в Краснове по Казанской ж. д. Эту дачу дал подпольникам некто Педевич, служащий Продпути (у Ильинских ворот). Вероятно, на даче есть Таня (жила на Арбате, 30, 58), затем наборщики Паша, Митя, может быть, Соболев, Азов, Барановский. Прислуживает на даче девушка, которая не связана совершенно с подпольниками и находится лишь в услужении. Знаю еще, что Ковалевич, по его словам, был тесно связан с левым эсером Крушинским. Живет он на Арбате, в кв. Корневой бывал часто. Он высокого роста, плотный, волосы русые, борода окладистая, лет 36‑ти.

Афанасий Тямин

 

2.

 

Тов. Манцев(Тов. Манцев[244]– бывший председатель МЧК, который вел дело анархистов подполья.), почему вы не хотите предоставить мне свободный проход через ворота комиссии, то есть дать мне пропуск? Вы опираетесь на тот факт, что несвоевременным моим освобождением я могу повредить самому себе, то есть дать некоторые основания к подозрению. Некоторым лицам из числа легальных анархистов и нелегальных левых эсеров – это далеко не так. Никакого подозрения у них возникнуть не может, и если бы я думал, что таковые подозрения возможны, то поверьте, что я не просил бы вас об освобождении. Второе ваше предположение, что меня могут видеть входящим или выходящим из здания ЧК, также маловероятно по той причине, что я буду сторожем в своих посещениях ЧК.

Третье ваше предположение, что своим посещением квартиры левого эсера я могу внести некоторое подозрение (тем более что узнать там что‑либо определенное навряд ли удастся), весьма вероятно, и поэтому я до приезда Розанова нахожу необходимым от всяких посещений куда бы то ни было отказаться, так что все ваши предположения неосновательны. Но у вас, мне кажется, имеется еще одно, четвертое, предположение, которое менее всего вероятно, но которого вы, не знаю почему, не хотите высказать. Четвертое предположение то, что, пользуясь свободой, я могу предупредить левых эсеров и до приезда Розанова они могут скрыться. Вот это‑то предположение для меня важнее всего. Для вас это предположение является ни более ни менее как тормозом к удовлетворению моей просьбы. Для меня же это гораздо больше: оно говорит мне о многом, оно показывает мне совершенно другие стороны в жизни людей, а в частности и в тех допросах, которым подвергаюсь я. Для вас – это «исполнение служебных обязанностей», формалистика, не более. Для меня это вскрывает совершенно иные области в жизни человека, показывает, до какой низкой степени опустился нравственный уровень человечества.

Становится больно, поймите же. Нестерпимо больно за незаслуженную пощечину. Больно за то, что, подходя к людям с чистыми чувствами, с чистой юношеской, наивной верой, ты замечаешь, что все эти искренние молодые порывы бессмысленно и жестоко забрасываются грязью, оскорбляются ни на чем не основанными подозрениями и отсутствием доверия там, где оно должно быть. Для вас все мои показания ни более ни менее как «шкурный вопрос», для меня они вызваны не жаждой жизни, а сознанием всей важности переживаемого революционного момента и жаждой революционной творческой работы. Вы, наверное, поставите себе вопрос: где же было мое сознание в тот момент, когда я работал с ними? Оно было со мной, и работа с ними была вызвана желанием что‑нибудь делать. Несмотря на те глубокие разногласия, которые существовали у меня с их методами борьбы, я все‑таки работал потому, что не мог отдаться спокойному созерцанию борьбы двух миров: мира отжившего, мира кровавой вакханалии и опричнины, и мира нарождающегося, мира свободной яркой мечты действительности, мира социалистического. Тем более что в их действиях я не видел ничего контрреволюционного, за исключением «акта», которого ни я, ни они впоследствии не оправдывали. И, если не ошибаюсь, я уже писал вам о тех некоторых порывах, с доносом на имя которых у меня не один раз появлялись. С доносом не для того, конечно, чтобы их расстреляли, а для того, чтобы на время гражданской войны их изолировали от общества. Ибо они все‑таки были революционеры, они будировали мысль общества, они не давали массам уснуть, отдаться апатии, и каждым своим словом (листовкой) они пробуждали, толкали вперед человеческую мысль. Здесь нет места контрреволюции. Ведь для каждого сознательного человека ясно, что в общем итоге их листки ничего не давали массам и все их призывы и лозунги были не более как разгоряченным бредом их фантазии. Ведь они видели индифферентность масс, они больше, чем кто‑либо, не верили в возможность восстания, им больше удовольствия доставляло (как они выражались) «бесить большевиков», чувствовать, что они неуловимы, что даже ВЧК не знает ничего об их местопребывании. Но, тов. Манцев, они ли виноваты в том, что им пришлось сталкиваться и жить в условиях, толкнувших их на этот путь, на путь бессмысленного и бессильного возмущения против действий большевиков? Виноваты ли они, что среди членов РКП (б) есть люди, занимающие ответственные посты, далеко не революционеры, которые своими действиями толкают всех честных людей или вправо, или влево, или к пошлой обыденной жизни мещан. Для революционера путь один – влево, и они пошли. До этого большинство из них работало рука об руку с большевиками. Вы спросите, почему они ушли от партии, видя в ней людей далеко не революционных; трудно сказать, но мне кажется, потому, что люди они все с горячими темпераментами, не привыкшие ни к каким критическим анализам, привыкшие в действиях одного видеть действие всех. И отчасти потому, что были оторваны от внутренней организации и жизни ваших учреждений. Видите ли, прочитав данные вами мне журналы «Красный пахарь»,[245]я совершенно другую кapтину увидел, я знал, что, несмотря на все трудности переживаемого момента гражданской войны, партией большевиков очень много сделано в смысле организации народного хозяйства и правильной постановки советских учреждений; те факты дали мне гораздо больше, нежели какая‑либо агитация. Из них я узнал, что партия большевиков многое сделала, что она взяла довольно правильный путь к достижению намеченной цели. И в этот день я ясно и определенно поставил себе вопрос: революция или контрреволюция, прогресс или регресс действия большевиков? И ответил: революция. А если так, то всякие другие действия, каким бы именем они ни прикрывались, под каким бы флагом идеи они ни проходили, есть преступление по отношению к революции. И вот тут‑то, сидя в руках с «Красным пахарем», я сказал себе: я с революцией, с партией большевиков за укрепление завоеваний и за организацию экономической жизни страны. В организационном смысле трудовой народ в лице РКП найдет незаменимого честного работника в моем лице.

Потом столкнулся я с жизнью. Увидел Брянскую ЧК, Тульскую, и стало больно: везде видишь не революционеров дела, а жалких карьеристов, которым свое положение в партии важнее всякого дела, а в Брянской ТЧК[246]находятся люди, не только ничего общего не имеющие с революцией, а даже и не знакомые с целями и путями революции, просто хулиганы.

И вот когда видишь, что сильные, смелые люди, способные на высокие поступки и сильные переживания, идут по неправильному пути в своих чувствах и стремлениях, желающие и стремящиеся к полному торжеству революции, но в своих действиях бессознательно способствуют гибели революции и торжеству темной реакции, как неудержимо хочется крикнуть им: «Остановитесь, безумцы! Что вы делаете? Одумайтесь!»

Да, больно видеть такой факт и еще больнее, почти невозможно примириться с таковым явлением. Но вдвойне больнее уничтожать таких людей или видеть их геройскую, но бессмысленную смерть от рук революционеров. И способствовать, помогать этому ничто не в силах заставить, всякие шкурные интересы отпадают сами собой. И только вернувшееся сознание, только желание торжества революции, только сознание своих ложных путей, по которым следовали мы, заставляет исправить свою ошибку и показать точно, как все дело протекало. Показать не для того, чтобы вы всех расстреляли, а для того, чтобы выяснить те пути, то заблуждение, по которому шла организация. И поставить перед вами, революционерами, вопрос: за что погибли одни и держатся другие под арестом? За контрреволюцию? Ее не было. За преступление? Его тоже не было. Было заблуждение, была ошибка, была оторванность от жизни и работы партии большевиков. Судите же за ошибки, за заблуждение, не приписывая им контрреволюционных дел. Для них революция была так же дорога, как и вам. Все мысли их были вечно заняты борьбой за революцию, за счастье народа. Даже и сейчас, возможно, перед своей смертью они останутся честными революционерами. Они вам не дадут честного слова, которого они бы не исполнили, ибо это идет вразрез с их человеческими убеждениями, даже ценой своей жизни они не продадут честного слова. Но, судя их за ошибки, не забудьте, тов. Манцев, принять во внимание то, что эти ошибки порождены вами же или, вернее, условиями: «акт» был также порождением провокационных сведений, будто бы должен был обсуждаться вопрос о репрессивных мерах по отношению к рабочим и о введении в Москве осадного положения. Вся работа была сплошным заблуждением, но… однако, я немного отвлекся, простите.

Так вот, тов. Манцев, обидно, когда приходится быть одураченным, когда на тебя смотрят, как на дойную корову, которую под каким‑то страхом думают использовать, выдоить у тебя необходимые им сведения. И совершенно не верят, что все эти сведения даются не благодаря давлению замка, под которым находишься, а под влиянием иных впечатлений и той веры, с которой относишься к людям. Хорошо: я вам дам необходимые сведения. Но если вы боитесь открыть свои ворота для свободного хождения, то я верю, что на 3–5 дней вы меня отпустите из комиссии под честное слово, что я не убегу и никого из работников левых эсеров посещать не буду. Если вы мне верите, то я надеюсь в пятницу, 28 ноября, быть свободным до определенного вами срока.

Мне необходимо получить белье, сходить в баню, все эти дни я буду находиться у своей тетки.

Вот все, что я могу предложить вам. С приветом NN.

Могу сделать и еще одно предложение. Пусть оно не покажется вам ужасным или бессмысленным. Оно заключается в следующем:

Отпустите некоторых арестованных на свободу под честное их слово, что они будут работать с вами. Пусть не агитация, а сами факты, сами действия говорят за вас. Агитация не достигает цели, она слаба, между тем как действия дают многое.

Что вам или революции в смерти или в уничтожении каких‑нибудь 6–8 человек, заблудившихся революционеров или не знающих еще жизни молодых голов? Ничто! Что достигнете вы расстрелом этих 6–8 человек? Уничтожите опасность? Ее и так не будет, если они дадут слово. Удовлетворите чувство мести за «акт»? Но ведь они раньше ареста раскаялись в своем поступке. Это была, правда, тяжелая, но смелая ошибка – ошибка революционеров по отношению к революционерам. Здесь не должно быть чувства мести за экспроприацию. Ведь все те деньги шли на работу для революции. Пусть это заблуждение, но они же так думали, они этим жили. Я вам указывал на факт с Соболевым, когда он из несколько сот тысячной суммы пожалел отдать за штаны 1000 рублей, которые ему были необходимы. Да неужели же эти несчастные деньги должны иметь какую‑либо цену для революции? Неужели они дороже той работы, которую могут сделать эти люди, будучи освобождены? Вы поймите же, какое громадное моральное значение будет иметь этот акт освобождения в глазах рабочих, красноармейцев и тех же махновцев, ведь всякий расстрел кого бы то ни было действует разлагающим образом. А расстрел революционеров или рабочих тем более. Вы соприкоснитесь с массой красноармейцев или рабочих, и вы увидите, какой нездоровый для революции след оставляет весть о расстрелах – в их ушах, в их чувствах – и, наоборот, какой здоровой струей входит в их сердце весть о помиловании (как наблюдалось, например, при помиловании Миронова[247]). Так что уничтожение 6–8 человек не достигнет цели и для революции, для ее торжества ничего не даст, кроме лишних бессмысленных кровавых страниц, вписанных в историю великой революционной борьбы пролетариата, да антиморального разложения в массе рабочих и красноармейцев. Между тем как сохранение их жизней, предоставление им свободы внесет здоровый, оздоровляющий дух в среду трудящихся, послужит наилучшей агитацией для всех людей. И для революции даст незаменимый честный и необходимый ей революционно‑творческий элемент. Такие работники, тов. Манцев, в нашем поколении исчисляются десятками, может быть, они нужны революции, они полезны ей, они ведут ее к полному торжеству. Незаменимы они будут и как «боевики», и как здоровый честный элемент, как «организаторы» экономической жизни и как работники в тылу неприятеля и на фронте. Дайте некоторым из них организацию какой‑либо отрасли нашей жизни, и вы будете поражены теми результатами их работы – все это творческий элемент.

Итак, их освобождением вы получите незаменимых работников, революция получит новых борцов этим актом освобождения, вы вернете их на правильный путь, по которому первое время они шли; сохраните несколько молодых жизней, внесете здоровую струю в фабрично‑заводскую и казарменную и фронтовую жизнь, не говоря о махновцах, которым этот акт даст новую мысль, новое понятие о партии большевиков.

Дать честное слово и не исполнить его они не могут. Но даже если и так, если даже они не пойдут по новому пути, а пойдут по старому, то у вас будет всегда иметься возможность арестовать их. Все сведения об их планах, работе и местопребывании вами будут получаться. Но это не может случиться, им смерть не страшна, и ценою честного слова они не купят жизни, если остались при своих взглядах.

Самый революционно‑творческий элемент: М. Гречаников, Цинципер, Барановский, Восходов, Петя.[248]Эти пять человек для революции будут стоить дороже сотни революционных карьеристов. А Деникину обойдутся в несколько десятков взрывов и убийств золотопогонников.

 

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

 

Февральская революция застает меня за работой в типографии «Печатник» и впервые пробуждает меня к жизни (до этого я был занят всецело сам собой, самообразованием). Все свободное время, начиная с первых дней революции, было отдано на организацию рабочих клубов, библиотек и т. д. вплоть до Октябрьской революции, когда я бросил работу и пошел на фронт, на борьбу с юнкерами на Дону. Одно время работал с Антоновым в полевой контрразведке, потом перешел в отряд Петрова, с которым работал вплоть до июля 1918 года, когда я был арестован в Баку англичанами и впоследствии расстрелян. В это‑то время своих молодых, безудержных порывов я и познакомился со многими анархистами и левыми эсерами, которых в то время особенно было много на всех фронтах, в том числе и в штабе Антонова и в штабе Петрова.

Уезжая из Баку с тремя из сотрудников Петрова (анархистами), мы думали пробраться на Украину и вести борьбу с гетманом. Проездом через Брянск остановились временно там в надежде получить кой‑какие связи с Украиной. Ввиду отсутствия знакомств остановились в федерации, и, когда произошла в Брянске трагикомедия, названная восстанием против Советской власти,[249]мы, как жившие в федерации, были задержаны и арестованы. Просидев 2 месяца, мы по суду были оправданы и освобождены, после чего я направился на станцию Зерново, где находился тов. Борисов, и был откомандирован им на Украину по организации восстаний и террора, где я работал в этом направлении вплоть до декабря 1918 года, после чего я приехал в Глухов и работал в отделе народного образования и вел организацию по селам библиотек, театров и т. д. вплоть до февраля 1919 года. После чего я почувствовал себя уставшим и поехал к родным в Харьков, где поступил в типографию ПОЮР[250]и работал вплоть до прихода Деникина в Харьков, не ведя никакой политической и культурно‑просветительной работы, за исключением выступлений на сценах при рабочих клубах и Народном доме. Не желая оставаться в Харькове при Деникине и не имея возможности выехать из него, я принял предложение Ковалевича (который незадолго до этого прибыл в Харьков) ехать с ним до Киева.

В Киев попасть нам не удалось, и мы окружным путем через Смоленск попали в Москву. Знакомств никаких не было, работы найти не удавалось. Моя попытка работать в «Цекультуре»[251]потерпела фиаско, потому что на бирже труда от меня потребовали аттестат (о моей прежней работе), которого у меня не было. Время от времени Ковалевич снабжал меня финансами, потом предложил походить по рабочим, узнать их мнение, потом давал поручения, письма к своим знакомым, в смысле подыскания комнат, типографий для печатания листков и т. п., потом… потом арест. Что будет потом – не знаю. Но теперь моя физиономия для вас ясна, и я предлагаю освободить меня, ибо я прямо и честно говорю, что я желаю работать с вами, говорю это не потому, что мне важно освобождение, а потому, что хочу работать.

 

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.