Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Психологический подтекст фольклорных мотивов



«Спящей красавицы» и «Сказки о мертвой царевне»

 

Долитературный характер сказки обуславливает ее близость к первородным, докультурным, а следовательно, основным и вневременным психологическим особенностям человека. «Сказка как спонтанный, наивный и нерефлексируемый продукт души не может высказывать ничего другого, кроме того, что же собственно представляет собой душа». (Юнг К. Г. Бог и бессознательное). Исходя из этого, мы можем анализировать «Спящую красавицу» и «Сказку о мертвой царевне» как облеченные в литературную форму психосоциальные схемы, и только так мы сможем прикоснуться к зашифрованной в них древней общечеловеческой мудрости.

В современном психоанализе инициации (как смерти в старом качестве и рождении в новом) соответствует понятие нормативного психологического кризиса. Общность этих явлений отмечали и освещали в различных аспектах многие ученые: психоаналитики З. Фрейд, К. Г. Юнг, М.-Л. фон Франц, психологи Д. Ю. Соколов, П. И. Яничев, историк религии М. Элиаде, мифолог Дж. Кэмпбелл. Сказка (как и обряд инициации) отражает не только комплекс исторических реалий и представлений, но и комплекс психологических явлений, связанных с развитием личности, последовательным прохождением ею ряда стадий. Волшебная сказка выступает как субъект выражения коллективного бессознательного, и за всем многообразием ее форм и сюжетов очевидно проступает общая структура.

Однако даже наличие систематизированных знаний о морфологии волшебной сказки не отменяет необходимости трактовки конкретных сказочных сюжетов, в которых единые в своем сакральном значении мотивы могут по-разному преломляться и обращаться, некоторые из них могут вовсе отсутствовать. Так, в «Спящей красавице» вместо типичной для женской волшебной сказки ситуации жестокой мачехи присутствуют любящие родители, что, исходя из контекста множества женских сказок, довольно опасно для героини. К. Г. Юнг отмечает реакционную направленность человека в ситуации перемены устойчивых психологических состояний (ситуации нормативного психологического кризиса). Это обусловливает необходимость агрессивного влияния внешней среды для совершения успешного перехода. Достаточно вспомнить судьбу родных дочерей мачехи в сказке Ш. Перро «Золушка».

В обрядах инициации это отразилось в виде суровых испытаний, уготованных неофиту. Психологическая инициация движется внешними факторами, которые подстегивают неофита к переходу в новое состояние. Для девушек пубертатного возраста этим стимулом является психологическая метаморфоза матери, выражающаяся в резкой смене отношения к дочери с положительного на отрицательное и обусловленная ревностью: дочь из ребенка превращается в женщину, соперницу (Ефимкина Р. П. Пробуждение спящей красавицы). Мачеха – это своеобразная метафора изменившейся матери: дочь умерла в качестве ребенка, чтобы родиться в качестве девушки, поэтому и мать умирает в качестве собственно матери (родителя, опекуна). Ее место занимает мачеха, то есть жена отца. Психологический облик женщины при этом меняется соответственно: активизируясь как жена отца, она видит во взрослой дочери конкурентку. Такое отношение обусловлено тем, что структура семьи на уровне подсознания (и сознания древнего человека) не предполагает сосуществования двух женщин детородного возраста без взаимной борьбы за единственного мужчину, вне зависимости от их родственных связей. С точки зрения позднейших представлений о семье и морали, сексуальное соперничество матери и дочери выглядит противоестественно, однако полностью оправдывается психоанализом. Открытый З. Фрейдом комплекс Электры предполагает первоначальную направленность любви у женщины на наиболее близкого мужчину, то есть отца. Как и Эдипов комплекс у мужчин, комплекс Электры влияет на структуру личности женщины. Физиологическое взросление дочери активизирует комплекс Электры и становится причиной сексуального отношения со стороны отца, результатом которого является ревность матери. Ревность и агрессия матери оказываются природным механизмом предотвращения инцеста и сохранения семьи, а также служат катализаторами личностного развития дочери, провоцируя ее на переход в новое состояние, на инициацию. Поэтому мачеха в сказке, как и любой другой антагонист, причиняя героине вред, подталкивает ее к поиску своей территории, поиску собственного мужчины и обретению нового статуса. Таким образом, мачеха-антагонист в сказках демонстрирует образцовое (наиболее продуктивное) поведение матери молодой девушки. Результат обратной поведенческой формы отражен в женских волшебных сказках через действия «ложных героинь» – родных дочерей мачехи героини. Функции лжегероинь соответствуют функциям героини, различие заключается в том, что лжегероини не проходят испытаний, поэтому караются или гибнут. Таким образом, разница между героиней и лжегероиней состоит только в способности первой пройти инициацию, переродиться в новом состоянии (психологически – положительно пройти кризисную стадию). Предпосылкой для неудачного прохождения испытаний лжегероинями служит слепая любовь матери, прямым результатом которой в сказках становится избалованность ее родных дочерей и неадекватность волшебному, чудесному – то есть ситуации соприкосновения с сакральным, переходу. Поэтому в «Спящей красавице» отсутствие жестокой мачехи создает опасную для героини ситуацию возможности личностной стагнации в стадии ребенка. В иерархии диких племен существует ступень, соответствующая этой психологической ситуации – выжившие, но не прошедшие инициацию члены племени продолжают существование в статусе детей вне зависимости от их фактического возраста. При этом все виды деятельности взрослого члена племени (участие в обрядах, охота, вступление в брак) для них табуированы (Фрэзер Дж. Золотая ветвь.) Конфликт в «Спящей красавице» создается действиями героев-дарителей. Р. П. Ефимкина отождествляет героев-дарителей в сказках с людьми, успешно прошедшими третью, наиболее сложную инициацию (первая инициация – переход из детства в молодость, вторая – из молодости в зрелость, третья – из зрелости в старость). Сложность третьей инициации обусловлена необходимостью для ее совершения успешного прохождения предыдущих двух, ее достижение, связанное с переходом в интроверторную стадию развития психики, ознаменовано переходом внутренней жизни из фазы активной созидательности в фазу мудрости и созерцания: «Не каждый человек создает собственную мудрость. Для большинства суть ее составляет традиция… мудрость представляет интерес к жизни самой по себе перед лицом смерти» (Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис). Этим объясняются редкость случаев успешного прохождения третьей инициации и особое положение прошедших ее в сказках и первобытных обществах. В родоплеменной общине мудрые старики выполняли функцию носителей и распространителей традиций и культуры, часто считались наиболее могущественными колдунами, шаманами, жрецами. Воплощенные в сказках в роли героев-дарителей, они всегда выступают как могучие сверхсущества. Носители высшей мудрости и знаний о тайнах жизни и смерти, и в первобытных племенах, и в сказке они сопровождают неофита в обряде инициации. Такими героями в сказке Перро являются три женщины: злая не приглашенная на крестины принцессы колдунья и добрая фея, превратившая смерть в столетний сон, а также старушка, давшая принцессе веретено. Дары добрых волшебниц, приглашенных королем на крестины принцессы, – это дары юности: радости, заключенные в ней. Сакральный смысл дара злой старой феи может быть раскрыт благодаря словарю символов или психоанализу (Юнг К. Г. Бог и бессознательное; Фрейд З. Толкование сновидений): веретено, как и другие продолговатые острые предметы, является фаллическим символом. Соответственно, предсказание смертельного укола – это предупреждение о дефлорации и околосмертном опыте пубертатной (первой) инициации. Примечательно, что это предсказание у Перро, как, вероятно, и в фольклорном прообразе (то же у братьев Гримм), разделено на два и вложено в уста двух, как будто противоположных, героинь. Вероятнее всего, такое раздвоение связано с тем, что столетний сон не воспринимается предполагаемым слушателем сказки как положительный дар и может возникнуть в таковом качестве только как альтернатива более негативному исходу – смерти. Герой-даритель, представленный в виде двух фей, говорит героине о неизбежности дефлорации после достижения пубертата и о ее «смертельности», но тут же уточняет, что дефлорация – еще не смерть и она является условием взросления и появления у героини собственного мужчины. Трансформированный фольклорный мотив сохраняет свою сакральную сущность. Старушка, давшая принцессе веретено, которая «слыхом не слыхивала о повелении короля», также относится к героям-дарителям. Она выступает как персонифицированная мысль о том, что есть вещи, над которыми человек, пусть даже самый могущественный (король), не властен. Аллегорическая природа старушки тем виднее, что она появляется именно тогда, когда принцессе исполнилось 15 лет, когда она одна, без присмотра, и даже тем, что старушка ничего не знает о запрете короля, – в сказках всегда совершается то, что предначертано.

В «Сказке о мертвой царевне» первый ход точнее соотносится со структурой волшебной сказки по В. Я. Проппу. Повзрослевшая падчерица становится объектом преследования мачехи, психологические причины этого явления изложены ранее. В связи с ними небезынтересным является феномен волшебного зеркала. Помимо насыщенного символического значения зеркала как магического предмета, выхода в другую реальность, зеркало в сказке Пушкина обозначает самооценку эгоцентричной мачехи:

 

Правду молвить, молодица

Уж и впрямь была царица:

Высока, стройна, бела,

И умом и всем взяла;

Но зато горда, ломлива,

Своенравна и ревнива.

Ей в приданое дано

Было зеркальце одно;

Свойство зеркальце имело:

Говорить оно умело.

С ним одним она была

Добродушна, весела,

С ним приветливо шутила

И, красуясь, говорила:

«Свет мой, зеркальце! скажи

Да всю правду доложи:

Я ль на свете всех милее,

Всех румяней и белее?».

И ей зеркальце в ответ:

«Ты, конечно, спору нет;

Ты, царица, всех милее,

Всех румяней и белее».

 

Царица характеризуется как тип мачехи, жены отца – это женщина на пике своего развития: молодая, красивая, властная, имеющая опыт и большой вкус к жизни. То, что

 

…царевна молодая,

Тихомолком расцветая,

Между тем росла, росла,

Поднялась – и расцвела,

 

попадает в сферу внимания царицы через зеркало:

 

«Ты прекрасна, спору нет;

Но царевна всех милее,

Всех румяней и белее».

 

Настает момент, когда царица уже не может не замечать того факта, что время работает не на нее, с трудом себе в этом признается и не может смириться. Эта психологическая ситуация может быть отнесена к случаям неудачного прохождения третьей (из зрелости в старость) инициации: сигналом начала этого перехода служит взросление детей – им нужно уступить дорогу. Однако негативным в поведении царицы мачехи является не отсыл падчерицы из дома (он, напротив, положителен, так как провоцирует последнюю на поиск своей территории), а неумение смириться с новым статусом царевны. Это неумение – явный признак стагнации: царица не видит смысла в своем дальнейшем существовании, не видит путей к дальнейшему развитию, а в текущем статусе она уже не может составить царевне конкуренции. Вернемся к функции отправки: чернавка отводит царевну в лес, чтобы убить, и, пожалев ее, отпускает. Здесь фольклорный мотив трансформирован: «Если детей уводили в лес, то делал это отец или брат. Мать этого делать не могла, так как самое место, где производился обряд, было запрещено женщинам» (Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки). Девка-чернавка, таким образом, персонаж, возникший после отмирания обряда. С психологической точки зрения имеет смысл анализировать первоначальный вариант, где отправителем был мужчина, зачастую – отец. Поведение такого символического отца в сказочной системе представлений является рациональным (что подтверждается тем, что герой в конце сказки благодарит отправителя, если тот остается в живых). Отправитель помогает дочери покинуть ставшую чужой родительскую территорию и делает здоровый сексуальный выбор, предпочитает жену дочери. У Перро в роли отправителя выступает повар – фольклорный мотив преображен в меньшей степени. Завершается первый ход сказки первым, пробным браком героини, соответствующим первой (пубертатной) инициации – это проживание у семи богатырей. Первый ход в «Спящей красавице» завершается аналогично – брак принцессы с принцем еще не делает ее королевой, то есть она не воцаряется (см.: Пропп В. Я. Морфология волшебной сказки). Родив двух детей, она еще не инициирована в статус зрелой женщины, – она живет со своим супругом тайно, то есть она еще не жена, а любовница. Следующий переход (вторая инициация) совершается благодаря вредительству антагониста, в роли которого выступает свекровь героини. Мать принца у Перро и мачеха у Пушкина демонстрируют общие стратегии поведения, что обусловлено их ролью – это персонажи-антагонисты. В тексте одна руководствуется завистью, другая – людоедскими наклонностями, но схожесть мотивов их поведения может быть выявлена на уровне подтекста. Появление второй взрослой женщины создает атмосферу соперничества, и королева в «Спящей красавице», как и царица в «Сказке о мертвой царевне», боится потерять свою власть над мужчиной. Эта власть существует благодаря неинициированности принца, она основана на страхе – в сказке прямым текстом сказано, что принц, хоть и любил свою мать, но боялся. С этим страхом связана и стабильная фаза в жизни героини между первой и второй инициациями – принц боялся рассказать матери о своей «любовишке». Потеря власти, взросление детей, как ранее отмечалось, служит сигналом старения. Антагонисты в обеих сказках пытаются избежать его любой ценой и, не смирившись, гибнут: мачеха – от тоски, свекровь – от злости.

Итак, рассмотрение «Спящей красавицы» и «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях» позволило выявить их психологический подтекст, который, как и морфологическая структура, един в своем значении. При этом связующим звеном между сказочными мотивами и их психологическим значением служила открытая В. Я. Проппом параллель между сказкой и обрядом инициации. Психологические явления, не вытекающее из текста сказки, зачастую оказывались связанными с исторической реальностью. Фольклорные, литературные, психологические и исторические явления существуют в теснейшей взаимосвязи.

 

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.