Введение одного малозаметного, но важного элемента

Почти все, о чем я говорил в предыдущих главах, может сказать любой протестантский богослов, и, возможно, сказать лучше, чем это сделал я, поскольку мы рассматривали то, что они называют «оправданием верой», а не делами — это является основополагающим стержнем их исповедания и протест[35]. Время от времени нам, католикам, погруженным в низкокачественный морализм, бывает очень полезно понять сильные стороны данного учения. Однако в этом протестантском учении кое-что упущено. Вам могло показаться, что только что я сказал следующее: «Бог, будучи проницательным наблюдателем, не надеется на нашу способность быть хорошими, и потому посредством пришествия Иисуса решил предложить нам незыблемую уверенность в его абсолютной доброте к нам, чтобы мы не заботились о том, хороши мы или плохи, но основываясь на вере в Бога, могли жить без страха, дабы в итоге мы смогли быть приглашенными на пир, где нам дадут свадебное платье, которое укроет нас со всеми нашими недостатками».

Но это не то, что я хотел сказать. Мне кажется, что надежда дает нам нечто большее. Мы действительно начинаем наш путь, находясь в позиции тех, кто в большей или в меньшей степени соучаствует в смертоносной лжи, и все мы, в той или иной степени, соблазнены относительно самих себя. Все мы изнутри сформированы конкурентными подражающими желаниями, определившими нашу идентичность. Основываясь на них, мы пытаемся достичь какой-то безопасности, проявляя зависть и насилие в отношениях с другими людьми — нашим социальным «другим». Желания, формирующие наше «я», уже ввели нас в мир соблазна и смятения. Главным вопросом тут является такой: принимает ли нас Бог в нашем смятенном состоянии, просто давая нам уверенность, что так можно жить? Или же те желания, которые формируют нас, укрепляя в противоречивом подражающем соучастии, могут быть трансформированы в иные желания, мирные? Тот же вопрос можно поставить по-другому: принимает ли Бог, что наши человеческие истории полны темного, грязного, жестокого, и тем не менее, он решает создать в нас некие ростки небесной контристории, и в конце концов, нам будет открыт смысл того, что происходило, несмотря на то, что пока мы никак не в состоянии представить себе этого по причине того, что этот смысл абсолютно «иной», и пути Божьи радикально отличны от наших[36]? Или же, находясь внутри наших темных и жестоких жизненных историй, мы, в результате того, что Бог, принимая наше состояние людей, находящихся в соблазне, действует таким образом, что создает нам пространство для того, чтобы мы сами могли начать осознанно создавать наши жизни, зная нечто о небесной контристории, и когда все будет открыто в конце, то окажется обнаруженной определенная преемственность между тем, что мы делали, и тем, что мы узрим во всем блеске завершенности?

Вы уже видели, что несмотря на то, что я очень близко подхожу в своих размышлениях к идеям протестантизма, основа моих рассуждений, тем не менее — четко католическая. Разница заключается в том, что Иисус пришел в наш мир, чтобы создать такую веру, которой на самом деле может подражать человек. Он дал нам пример собственных страстей в качестве модели, чтобы мы могли строить наши собственные истории в гибком подражании ему самому, преображая наши конкурентные желания в желания неконфликтные, в подражание полным мира желаниям Бога, которые мы обычно называем любовью. Если надежда позволяет нам стать независимыми от наших соблазнов и нашего соучастия во зле, если она дает нам возможность стать частью длительного процесса избавления от противоречий нашего сознания благодаря действию Духа-Заступника, то все это становится возможным в той степени, в какой мы, такие, каковы есть, оказываемся способными принять участие в создании своей истории, подобной истории Иисуса (несмотря на то, что в нашей истории присутствует гораздо большая степень двусмысленности, чем в его истории). Живя, как если бы смерти не было, мы получаем возможность создавать историю, где другие жертвы невиновны, даже если это приводит нас к смерти.

Здесь важно отметить, что такая контристория, где никто не в состоянии быть абсолютно безупречным, не является всего лишь проекцией истории Иисуса на нашу жизнь, но она в действительности — наша история. Однако она не становится историей, созданной нами самими, которой мы могли бы гордиться, похваляясь ею перед Богом как своим собственным достижением; правильнее будет сказать, что наша надежда на творческую полноту жизни Бога позволяет нам не цепляться за нашу собственную историю, но дает Богу сотворить из нас нечто гораздо более ценное и великолепное, чем мы в состоянии представить. Я стараюсь представить себя на месте танцора кариока или Оскара Шивд-лера и считаю, что на такие поступки меня вдохновил бы лишь Бог, который не ведает смерти и знает, как через мои действия пролить свет на действительность, даже если этого света пока еще никто не видит. Я не просто надеюсь, что Бог не примет во внимание, насколько мало я буду значить перед Небесным троном, то есть я не просто не беспокоюсь о том, насколько я хорош или плох, но твердо надеюсь, что Бог знает, как сделать историю, которую я пока что только нащупываю, и в которой пытаюсь принять участие — моей историей, что в конечном итоге тот «Я», жизненная история которого пребудет вечно, сможет быть узнан в моих запутанных и сбивчивых попытках создания истории жертвы; и что в конце возникнет подлинный «Я», которого пока еще трудно распознать.

Говоря о надежде, мы имеем в виду, что никто из нас не знает, что нас ждет впереди: мы не можем предсказать собственную историю. Надежда означает, что перед лицом смерти, неважно, в ее физическом смысле или в форме жестокости и изгнания, мы надеемся обрести свое «Я», в формировании которого мы начали принимать участие сразу, как только освободились от оков нашей прежней истории. Мывсегда получаем себя от кого-то другого, отличного от нас самих. Этот «другой» может быть жестоким либо любящим; но если мы начали получать себя от любящего Другого в форме способности создавать контристорию перед лицом смерти, то тогда мы приобретаем истинных себя, и эта история совершенно определенно будет нашей. Я считаю, что именно об этом говорит Иоанн, но более красиво и лаконично, чем я:

Возлюбленные, мы теперь дети Божий, и ещё не явлено, что
будем. Знаем, что когда Он будет явлен, мы будем подобны
Ему, потому что увидим Его, как Он есть. И всякий, имеющий
эту надежду на Него, очищает себя подобно тому, как Он чист
(1Ин 3:2-3).

То есть мы являемся детьми Божьими со всей нашей противоречивой жизнью, но мы не знаем сами себя и не можем знать: такое познание эсхатологично, оно в полной мере раскроется лишь тогда, когда провозглашенная и начатая Иисусом история окажется явлена для всех. Те, кто надеялись на Иисуса и получили независимость от собственной идентичности ради того, чтобы приобрести ее в гибком подражании, окончательно исполненном в завершающем откровении — все они будут очищены, станут другими, и их страсти окажутся преображены в любовь без соперничества и в желания без соблазнов: они станут подлинным образом Иисуса. Нечто похожее мы находим в трудах величайшего богослова девятнадцатого века Федора Достоевского, в его «Сумме», то есть в книге «Братья Карамазовы», где своими прозрениями делится старец Зосима:

То, что вам кажется внутри себя скверным, уже одним тем, что вы это заметили в себе, очищается... в ту даже самую минуту, когда вы будете с ужасом смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия, вы не только не подвинулись к цели, но даже как бы от нее удалились, — в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу Господа, вас все время любившего и все время таинственно руководившего^[37].

Поиск по сайту: